Сказки Вильгельма Гауфа - Гауф Вильгельм - Страница 24

Невольник замолчал, а наша молодежь вспомнила прерванный разговор. Писатель просил старца объяснить им, почему не одни дети, но и взрослые также любят слушать сказки.

— Ум человеческий, — начал старец, — легче и подвижнее воды, которая протачивает мало-помалу даже самые твердые вещества. Ум человека легок, свободен как воздух и чем выше он возносится от земли, тем становится чище и легче. Отсюда в человеке потребность возноситься в высшие слои мышления, где ему вольнее, где ум его не стеснен, как напр. в сновидениях. В сказках мы будто живем с теми людьми, с ними думаем и чувствуем. Слушая рассказ невольника, вымышленный третьим лицом, — вы будто вместе изобретаете, вы не останавливаетесь на том, что вам говорят, а дополняете своим воображением; сказка кажется былью, быль сказкой потому, что вы духом и всем существом своим углубляетесь в сказку.

— Хоть я вас и не вполне понимаю, — сказал молодой купец, — но это правда, что иногда до того углубиться в сказку, что она может казаться былью. Так я помню, как будучи детьми мы играли, что живем на пустынном острову и заботимся о том, как будем жить, чем кормиться; мы даже строили себе хижинки в кустарниках и ожидали появления доброго духа, который должен был предсказать нам конец мира. «Сойдите ко мне в хрустальный замок, — думалось нам, — что он скажет — там будут служить вам слуги мои мартышки».

Товарищи его засмеялись.

— Правда, правда, — подтвердили они.

— Однако какой-нибудь рассказ меня далеко-бы не так занял, — сказал один из друзей, — не будь он о старом времени, о чужом народе, неизвестных странах: все чужое, неизвестное как-то больше нравится.

— Но бывают рассказы, — продолжал старик, — еще другого рода, где нет ни колдовства, ни чего либо сверхъестественного, а между тем весьма занимательные.

— Что это значит? Какие же это сказки? — спрашивала молодежь.

— Надо различать сказку от рассказа. Если я вам обещаю рассказать сказку, то вы знаете уже вперед, что в ней не все безусловно подчинено нашим земным законам. Тут являются волшебники, духи, невидимые силы, и весь рассказ принимает несбыточный вид. Вот почему сказка большею частью рассказывается о давно прошедших временах и о чужих землях; она не согласна ни с нашим временем, ни с нашими обычаями. У каждого народа свои сказки, в Европе также есть сказки, но те хуже наших, там например вместо наших волшебниц, дочерей незримых духов — старые, гадкие ведьмы. У нас живут духи в великолепных дворцах и ездят в раковинных колесницах, запряженных грифами, а там старая ведьма живет в избушке и ездит верхом на помеле. У них также есть земные духи, маленькие уродливые карлики вроде наших гномов. Вот это сказки, а рассказы совсем другое. Там все происходит на земле, ничего несбыточного нет и занимательно или удивительно лишь сцепление обстоятельств, искусно подобранных. Там счастие и богатство человека зависят от случая или от него самого, а не от волшебных сил, добрых или злых.

— Так! — подтвердил один из друзей, — такие рассказы есть в собрании сказок и повестей под заглавием «Тысяча и одна ночь». Все приключения калифа Гарун аль-Рашида и его визирей именно такого рода. Они встречают в ночных путешествиях своих разные чудеса, которые впоследствии очень просто объясняются.

И не смотря на это вы все-таки признаетесь, что эти рассказы не плоше прочих в «Тысяче и одной ночи». Впрочем, как бы они ни разнились от прочих сказок, надо сознаться, что и те и другие в «Тысяче и одной ночи» нам нравятся по сказочному и необычайному своему содержанию. В сказках примешивается сверхъестественное в ежедневную жизнь нашу, в рассказах же замешаны хотя и возможные случаи, но приведенные странным поражающим способом.

— Странно, — сказал писатель, — что сбыточные события нас занимают столько же сколько и несбыточные. Отчего это?

— Оттого, что тут нас занимает личность, — отвечал старец, — в сказках, несбыточные события толпятся одно за другим, не давая действовать человеку, который сам по себе ничтожен и лишь слегка обрисован. Другое дело в рассказах, где каждая личность действует и говорит сообразно с нравом своим. Это и занимает, и нравится.

— Правда ваша! — вскричал купец. — Я сам не понимал почему одно мне нравится, другое нет, теперь же вы растолковали, и я вижу в чем дело.

— Всякую вещь надо обдумать и понять; тогда можно и судить о ней, — сказал старец в поучение молодежи. — Теперь-же слушайте: третий невольник встает с места и начинает свой рассказ.

Родина моя Грюнвизель, небольшой городок южной Германии, который ничем не отличается от прочих маленьких городков: посреди площадь с колодцем, крутом площади ратуша, присутственные места, дома главных властей городских и самых богатых купцов; а затем в двух улицах помещаются прочие жители. Там все друг друга знают; если у пастора, доктора или бургомистра лишнее блюдо за столом, то это не останется в тайне; к обеду уже весть эта облетит весь город, а после обеда сходятся кумушки и соседушки переговорить за чашкой кофе об этом необычайном событии, и в заключение кумушки порешат, что бургомистр много выиграл или получил благодарность, а доктор взял с аптекаря взятку, чтобы прописывать рецепты самые дорогие. Можете себе вообразить, как неприятно было такому благоустроенному городу, когда в нем появился человек, о котором никто ничего не знал: ни чем он жил, ни как и для чего приехал.

Конечно, бургомистр видел его паспорт, бумагу, в которой значится кто он и которую у нас всякий должен держать при себе. Итак бургомистр видел паспорт и нашел его в порядке, но объявил у доктора за кофе, что новоприезжий ему все-таки кажется подозрительным. Уж если сам бургомистр нашел приезжего подозрительным, то понятно, что и весь город за ним говорил то же. Между тем чужой нанял помещение — целый дом особняк, стоявший дотоле пустым; привез подводу странных принадлежностей, как то: печку, очажок, таган и пр., и зажил один; он даже сам готовил кушаньем никто к нему не ходил, кроме старика, покупавшего ему припасы; но и тот не смел входить во внутренние покои; хозяин принимал покупки всегда в прихожей, и затем старик уходил.

Мне тогда было десять лет, но я живо помню как весь город встревожился таким странным жителем своим. После обеда он не приходил играть в кегли, вечером не являлся в гостиницу, за трубочкою почитать газеты и потолковать о политике. Напрасно все власти поочередно приглашали его к себе, — бургомистр, судья, доктор, пастор, — он не был ни у кого. Странным, непонятным казалось это грюнвизельцам! Самые разнообразные слухи ходили о чужом; одни говорили, что он помешанный, другие считали его жидом, третьи утверждали, что он волшебник. Мне минуло восемнадцать лет, наконец двадцать, а в городе его все еще называли чужим.

Однажды к нам в город приехал фигляр с учеными зверьми: пляшущий медведь, обезьяны и собаки в платьях, и всю эту комедию возил верблюд. Это наделало много шуму, все сбежались смотреть и к общему удивлению, когда вся шайка проходила мимо дома «чужого», то и он показался в окне, сначала взглянув будто нехотя; фигляр остановился и его отчаянная музыка загремела, дудки засвистели, заплясали звери, и приезжий к общему удивлению от души потешался и хохотал над представлением, особенно смешил его огромный орангутанг. Под конец он бросил столько денег, что все этому дивились.

На другой день комедия покидала город. Хозяин нагрузил своего верблюда корзинами, посадил туда обезьян и собак, сам же с помощниками и орангутангом пошли сзади. Едва они вышли из города, как чужой послал на почту за лошадьми и выехал следом за зверями. Весь город всполошился: куда он поехал? Но к несчастию, никто не мог этого узнать. К вечеру чужой вернулся. В карете сидел еще кто-то: шляпа была надвинута на глаза, а борода подвязана шелковым платком. У городских ворот остановили въезжавших, и привратник потребовал виды их.