Дети победителей (Роман-расследование) - Асланьян Юрий Иванович - Страница 21

Отец мне рассказывал. В деревне полеводческая бригада была, садоводческая: груши, сливы, яблоки — королевские, наполеон, синап, кандиль. До войны все шло на черноморские курорты.

Я тоже там воровал — яблоки в колхозных садах, виноград — через шестнадцать лет после окончания Великой войны.

Ованес ставил верши на Карасевке, ловил красноперок и сазанов. Морды плел сам. А потом связной Асланьян развозил листовки, передавал сообщения подпольщикам и партизанам.

«Партизаны — это народ, — говорил мне отец, — партизан победить нельзя. Но народ можно уничтожить. Враги называли партизан «террористами».

Сразу после освобождения тех мест командира партизанского отряда Галича назначили председателем Белогорского райисполкома. Через много лет он рассказывал отцу, что в июне 1944-го в городе отдыхала армянская дивизия. И когда войска НКВД окружили деревни крымских армян, чтобы подвергнуть их репрессиям, в дивизии начались волнения. Дивизию тут же отправили на фронт. И будто бы армяне взяли Сапун-гору в Севастополе за восемь часов. Может быть, это всего лишь легенда брошенного народа.

Я сидел на рюкзаке и ждал, когда за мной заедет Ахмед. Мы должны были вылететь в Пятигорск, чтобы добраться оттуда до места машинами. В девять часов утра он не приехал, хотя договаривались именно на это время. В десять — тоже. Телефона у меня, конечно, не было, а уезжать из дому нельзя — вдруг Ахмед заедет по дороге в аэропорт.

Шел первый месяц весны. За окном лежал снег, уже потемневший, как помутневший от пьянства рассудок. Я быстро сбегал до киоска и купил три бутылки пива, чтобы не даром проводить время.

Через пять минут ко мне заехал Алексей Сиротенко. Он всегда чувствует приближение выпивки, как лайка — глухаря в черничнике.

— Ты пьешь или лечишься? — спросил он с порога.

— Пью.

— Тогда я с тобой! — обрадовался он.

— Закрой файл! Если бы я лечился, тебе никто не помешал бы напиться параллельно.

— Ты не учитываешь разности эмоционального состояния процессов!

Леша достал из кожаной сумки бутылку водки.

— Сука, — прокомментировал я.

— Зря ты так, Юра, — заметил он не очень огорченно.

Он сел на белую табуретку, достал из сумки сотовый телефон и положил на белую столешницу, окантованную алюминиевой полоской.

— А ты откуда знаешь, что мне позвонить надо?

Алексей посмотрел на меня с легкой усмешкой человека, привыкшего вести ментовские допросы.

— Понимаешь, друг, мне дали задание присматривать за тобой, заботиться о тебе, думать… Поэтому я внимательно вникаю в твои человеческие потребности (он постукал пальцем по бутылке) и в твои деловые интересы (он постукал по телефону).

— Ты чего — стучишь? — отозвался я, грубо конечно.

— Я не хочу, чтобы ты ехал в Чечню.

— Ты не ответил на мой вопрос.

— Нет, я не стучу, я забочусь о тебе и не хочу…

— А почему не хочешь?

— Потому что у тебя нет для этого «крыши», денег, связей.

— Наш редактор съездил и вернулся, слава Богу.

— Правильно. Главный редактор газеты Олег Владимирович Пантелеев вернулся. Потому что все перечисленное у него есть.

— Что ты хочешь этим сказать? Я имею в виду «крышу», конечно…

— А ты подумай, чья точка зрения отражена в материале. И тогда поймешь, почему тебе нельзя туда ездить. Нельзя, понимаешь?

После этих слов я так задумался, что незаметно для себя начал открывать бутылку. Незаметно для себя, но не для Алексея, который по-прежнему насмешливо смотрел на меня. Он мудро не вмешивался в сакральный процесс. Водка давно стала для нас мужской игрой, как для ленивых кавказцев — нарды.

— Зачем тебе это надо? Остановись.

— Понимаешь, друг, за каждым последним поворотом всегда есть еще один. Обязательно есть.

— Вот скажи мне, что ты больше всего любишь? Только честно.

— Молчание, — ответил я — и замолчал. Надолго. Минут на пять.

— А я думал, Родину, — посетовал Лешка.

Я разливал и думал: он говорит, что нельзя… почему нельзя? Вспомнил эпизод из армейской жизни. Перед новобранцами из разных республик СССР стоял командир. «Вопросы есть?» — спросил он. — «Есть!» — «Давай, рядовой Торенкулов!» — «Товарищ старший лейтенант, портянки спиздили!» Строй засмеялся без всякой злобы. — «Ну нельзя же так, рядовой Торенкулов», — покачал головой офицер. — «Как нельзя? — не понял солдат. — Когда портянки спиздили».

А Лешка говорит, что нельзя, когда меня последнего лишили.

Мы выпили белой водочки, закусили черным хлебом с крупнозернистой солью и луком.

Алексей обвел взглядом комнату.

— Давно у тебя не был… Ты когда себе приличную мебель купишь?

— Поэт сказал: «…всегда есть что-то неприличное в том, чтобы быть благополучнее тебе подобным».

— А кто тут тебе подобен?

— Только ты…

— Кто это сказал?

— Иосиф Бродский.

— Где он это сказал?

— В Мичиганском университете.

— A-а… Я думал, в твоей комнате, после тридцати лет жизни по баракам, казармам, больницам, общагам и коммуналкам. Лучших лет жизни, отданных Родине, а не Мичиганскому университету. Где он похоронен?

— В Венеции.

— Чтобы мне так жить!

— «И пока мне рот не забили глиной, из него раздаваться будет лишь благодарность», — процитировал я Нобелевского лауреата.

— Это другое дело! — пропел Леша. — Глиной — это мы сможем… И три комка на крышку не пожалеем. Давай — за Родину!

У Леши однокомнатная квартира, иногда мы там напиваемся и спорим сутками. Он ушел от жены Веры — написал в заявлении: разводится потому, что «ссорится с женой и грубит теще». Судья не выдержала, рассмеялась и отпустила его на долгожданную свободу.

— А помнишь, ты у меня брал роман Пикуля «Каторга»?

Алексей смотрит на меня глазами, ставшими в эту минуту особенно светлыми, безупречными, спокойными. Я отлично помню, что не брал у него этого романа, хотя бы потому, что уже давно прочитал его. Но Алексей смотрит… Я понимаю: он отдал кому-то Пикуля, а кому — не помнит, и пытает всех, чтобы кто-нибудь колонулся… Э-э, он не только мент по жизни, но и провокатор.

Раздался стук в дверь, я вышел из комнаты, открыл. На пороге стоял Женя Матвеев.

— Мне песню друг споет — и я его прощу за то, что в кабаках другим играет, — приветствовал я гостя, на всякий случай придерживаясь рукой за дверь. — Женя, ты сгоришь там — в труде…

— Лучше сгореть на сцене, чем на производстве, — тут же ответил он, кратким жестом убирая меня с дороги.

Женя вошел в комнату и сразу посмотрел на рюкзак, стоявший в углу. Усмехнулся, покачал большой головой.

— Пьянствуете?

— Нет, ждем человека, с билетами на самолет.

— Слышал…

Женя скинул куртку и сел на маленький столетний сундучок, обитый железными полосками, какие возили с собой моряки с пароходов прошлого.

— Как твой хозяин? — спросил я Женьку. — После той драки?

— Он хозяин бара, а не мой. На следующий день пришел с бутылкой коньяка, извинялся.

Ну-у, просто так он редко приезжает, скорее всего по делу на сто миллионов. Инфляция.

— Я приехал отговорить тебя от этой поездки, — тихо, но твердо сказал Женя как человек, вычисливший Бога с помощью бесконечного человеческого разума.

— Вы меня режете…

— Не режем, а оперируем, — поддакнул Алексей, снимая с полки третью стопку. — Я ему о том же уже час твержу!

— Мне надо еще две-три рюмки, и уже моего согласия ни с чеченцами, ни с вами не потребуется — в таком виде меня не посадят ни в один самолет, даже в частный…

— Это идея! — кивнул головой Женя и быстро разлил водку по стопкам, не жалея тяжелой воды. Конечно, не сам покупал…

Выпили, не закусили, еще раз выпили, немного закусили… Потом я позвонил в редакцию.

— Служба безопасности слушает, — ответил мне голос.

— Извините, — произнес я.

— Служба безопасности движения Камского речного пароходства слушает, — узнал я голос Матлина.

— Ну, друг… — протянул я, — ко мне никто не заходил?