Кинжальный огонь (Рассказы) - Богдаев Алексей Николаевич - Страница 15

Что делать…

— Леша, дай руку, друг… Я слышал, я верю тебе… Береги себя… Помни… Мне плохо… я… Ты тут, рядом…

— Толя, если останусь жив, клянусь, выполню твою просьбу. Может, еще удастся… Тебя в медсанбате спасут… Ты слышишь, Толя, я клянусь…

Неизвестно, слышал Анатолий Иваньков слова Лешки, или уже потерял сознание. Он молчал. Сержант Галерин держал руку на пульсе.

Он ощущал, как бьется Толькина жизнь, недолгая жизнь юного друга.

Подошли санитары и Анатолия вместе с другими ранеными погрузили в крытую машину, в кузове которой ярко горела аккумуляторная лампочка. Алексей последний раз взглянул на бледное лицо своего товарища. Санитарная машина тяжело фыркнула дымком и пошла в тыл. Галерин почувствовал, как осиротела его душа, как замерло сердце. Озноб пробежал по всему телу.

Уже светало. Батальон полка темной массой чернел на белой бетонной дороге. Из строя выбыли семеро, трое из них навсегда. Никто не узнает о дальнейшей судьбе раненых, пока не придут вести из медсанбата.

Володя Пасечный молча стоял рядом с сержантом Галериным, наблюдая за уходящей машиной. И когда она совсем скрылась из вида, положил руку на Лешкино плечо.

— Ты знаешь, Галерин, Толик все время меня учил на гитаре. Но у меня толстые пальцы, не могу взять гриф в кольцо. Зато я пел с ним хорошо! Когда он заиграет — вокруг нас куча братвы. Обсядут, как мухи, а мы даем!.. Бывало так хорошо! А теперь гитара осиротела. Я буду беречь его гитару. Может, еще обойдется, и Толька вернется в строй…

Но Анатолий Иваньков не вернулся.

Спустя три недели из медсанбата прибыл рядовой Нимат Хафизов. Сержант Галерин узнал об этом от Владимира Пасечного, выбрал время и поспешил в первую роту. Нимат поправился, посвежел, был в хорошем настроении.

— Хафизов, здравствуй, друг! Выздоровел! Я к тебе!

Ну, расскажи, как там…

Сержант волновался. У Галерина слюна забила горло, он поперхнулся и не договорил. Его волнение хорошо понимал Хафизов.

— У меня пуля под мишка попал, товарищ сержант, — он показал место ранения и продолжал, — рука прабил, кост целий остался. Тагда нас утром медсанбат привезли, сразу памили, операций, перевязки делали. Иванкова Толку первим резили. У него живот вес крави бил, кишки зашивать нада… многа крови потерял… патом умирал он… Плакали ми все… Еще один умирал Сашка Платонов. Галава его болел отшень. Другие везли госпитал не знай куда… Я бистро лечился. Вот, мая рота приехал. Будем еще воеват…

Рядовой Хафизов подробно рассказывал о дерзком нападении на ГПЗ, но Галерин уже не слушал его. Эта трагедия на марше давно была известна всему полку. Он перебил Хафизова, вытирая слезы:

— Нимат, а ты не знаешь, где похоронен Анатолий Иваньков?

— Нет, не снай, товарищ сержант. Эта никто не сказал, никому не сказал. Письма куда-то писал, пахаронка, значит…

Так Алексей Галерин и не узнал, где похоронен Толька, где его могила. Он лишь понял, что друга в живых нет. Пропала последняя надежда… Тяжелое ранение оказалось смертельным. У Лешки опустились руки. Он шел, не помня куда…

Чем дальше на запад продвигались советские войска, тем тяжелее шли бои. Противник отчаянно сопротивлялся. Прорыв обороны немецко-фашистских войск на Одере и Нейсе, окружение крупных группировок войск в Берлине и на юго-востоке Берлина привели к их окончательному разгрому. В упорных боях в районе Зееловских высот, сержант Галерин был ранен осколком мины в ногу. Ранение было не опасным. Алексей был уверен, что выздоровеет, вернётся в строй, в свою родную восьмую роту и продолжит войну до победного конца. В госпитале он получил очередную награду — медаль «За боевые заслуги».

Медаль не очень радовала Галерина. Ему казалось, будто он виноват в гибели своего друга. Его преследовали раздумья: «Как это так, я — жив, а Тольки Иванькова нет. Смертельно ранен. Какая несправедливость! Ведь он ещё не жил и вдруг погиб от пули. Убит Толька! До сих пор не могу поверить этому… Если бы он был сейчас со мною рядом, я бы показал ему свои медали, наверняка поздравил бы и его с наградами. Порадовались бы вместе! А теперь что! Нет моего друга Тольки Иванькова».

Галерин подержал в руке блестящую новенькую медаль и не стал, как все выздоравливающие, цеплять её к госпитальной куртке. Он тосковал по Тольке.

Затерявшаяся в предгорьях Северного Кавказа крохотная станция Кабарда выглядела ласково. Повсюду виднелись дикие яблони и груши, облепленные плодами. Буйная растительность напоминала заросли джунглей. Терновник, грушняк, ежевика, лианы на деревьях, могучий бурьян выше головы — непроходимы. Жарко. После поезда звенело в ушах от трескотни цикад и кузнечиков. Блаженство захватывало дух. Скорее бы в тень, где царят свежесть и прохлада.

Алексей Галерин уверенно направился по тропе в сторону буйных зарослей. Ему предстояло пройти до шоссе, по которому, помнится, до войны ходили автомашины. Он шел по густому лесу, пересёк небольшую речушку по пешеходной кладке из двух брёвен и очутился в раю среди спелых диких груш и яблок. Земля под деревьями усыпана жёлтыми лёжанками. Алексей поднял грушу — сладкая, как мёд. Дички размякли, рассыпаются во рту и приятно кислят. Ешь, сколько хочешь! Дальше по низине простиралась сливовая роща. Посаженная когда-то черкесами, она разрослась, одичала, заглохла, но плоды давала в изобилии. Никто их не собирает. Людей мало. Поразъехались во время войны, а те немногие, что здесь живут, не успевают собирать это богатство.

Военный снял вещмешок, положил на него шинель и стал есть черносливы, сладкие и вкусные, какие только ел до войны. Он теперь курсант военного училища, получил свой первый послевоенный отпуск. Перед отъездом твёрдо решил: сначала на Кавказ к Иваньковым, а потом поедет к маме на Ставрополье. Ведь родных не видел четыре года.

Решение было принято, и вот теперь отпускник Галерин уже шагал по Кавказу. Он шёл к Золотой Горе. Там в довоенное время строили посёлок нефтяников и наткнулись на древнюю могилу черкеса. В захоронении обнаружили саблю, сбрую лошади, кинжал, подвески и глиняный горшок с золотым песком. Вот и назвали эту гору «Золотой», а под ней — горная речка упиралась в плотину. В запруженном водоёме водилось множество мелкой рыбёшки и речных крабов. Здесь и купались в юности, и ныряли, и плавали на самодельных плотиках.

Всё это наш путник представил себе очень чётко и не сомневался в том, что скоро увидит родной уголок таким, каким помнил до войны.

Идти было легко. После сытных слив и медовых грушек шагалось бодро и весело. Скоро должна быть шоссейная дорога. Думы наедине, мысли сменяли одна другую: «Какая она сейчас, Золотая Гора?» Подумал и вспомнил письмо, о котором Анатолий Иваньков рассказывал в поезде, когда ехали на фронт: «Кажется, он говорил, что Золотую Гору сожгли немцы. Интересно, уцелел ли дом Иваньковых? Где теперь их искать? Прошло ведь пять лет».

Попутная машина доставила курсанта Галерина до места. Сколько военный ни задавал шофёру вопросов, тот ни на один не ответил. Сливы жевал, ел груши, говорил недовольно:

— Я человек здесь новый. Никого не знаю. Сам тоже буду уезжать. Нефтепромысел закрыт, работать негде… У меня — семья! А жизнь здесь — одна благодать! Люди поразъехались, дома побросали, потянуло на большую нефть в район Второго Баку, кто куда. Слыхал? Туймазы, Ишимбай, Бугуруслан? Там девонскую нефть открыли, люди хорошо зарабатывают… А здесь что — всё захирело! Наша автобаза — пять дохлых машин. Всё на ремонте стоим. Разве это работа?..

Алексей вышел из кабины и не понял, где оказался. Справа, где был посёлок Золотая Гора — пустырь, старый бурьян — выше головы. Всё заросло терновником, шиповником, ажиной… Лёшка не поверил своим глазам: «А где же дома? Где наш садик? Вон там был клуб! И Толькиного дома нет… Я должен найти то место, где мы на крылечке песни пели, где Анатолий бренчал на гитаре…»