Кинжальный огонь (Рассказы) - Богдаев Алексей Николаевич - Страница 1

НА ФРОНТ

Наш товарняк шёл на запад. В каждом вагоне людей, что в бочке сельди, набито. Двойные нары всех умещали, но так плотненько, что лишний раз не повернёшься. А ещё полон вагон оружия. У каждого обязательно пулемёт, автомат или карабин пятизарядный. Да ещё лопатка малая, да подсумки, вещмешки, котелки, да шинельные скатки. Тесновато, но не беда! Весело ехали. До фронта недалеко, а кажется уже месяц пилим. Кормили на больших станциях. Старшина Димуров брал от вагона трёх-четырёх ребят и приносил всю солдатскую еду.

Ехали, любовались природой, шутили, байки травили. Благо сейчас лето! Воротнички расстегнули, ноги с вагонов свесили. Кто даже гимнастёрку снял, хотя и запрещалось нарушать порядок. Были и такие, что на крыше вагона ехали, солнечные ванны принимали. Хорошее настроение было! Когда пели, горло не жалели:

Один весёлый паренёк, фронтовик, с орденом и медалями во всю грудь, баском пропел:

Все громко гоготали!.. А колёса стучали: Ах-так! Ах-тук! — Ах-так! Ax-тук! И никто их стука не слышал. В соседних вагонах тоже не скучали. Солдаты ехали на фронт!

Большинство ребят уже нанюхались пороха на фронте, отъелись в госпиталях, подлечились и выглядели совсем молодцевато. На груди пять-шесть медалей. У некоторых «Орден славы» или «Звёздочка». Завидовал им тот, кто на фронт ехал впервые. Зато скольких рассказов наслышался, настоящих героев повстречал.

Перед глазами, как живые, маячили фронтовые картины, подвиги, трудности и жестокая смерть. Как ни говори — война! А на войне люди гибнут.

Что ждёт тебя впереди, безусый солдат! Тяжелые мысли не дают тебе покоя. Когда ты наедине с собой, всё становится очевидным. То идёшь в атаку, орёшь: «Ура-а-а!» То видишь себя раненым, то убитым, то заживо погребённым. Всякая чушь заволакивает твою душу. Ты дремлешь, тяжко засыпаешь под стук колёс: Тах-тах! Тух-тух! — Тах-тах! Тух-тух!..

На одной станции встречный поезд подошёл на первый путь. Раненых везут! Двери вагонов распахнуты, на полу солома, на соломе избитые, окровавленные, перевязанные люди. Пахнуло гнилью ран! Кто не мог ходить, тех санитары обхаживали, кормили, поили, помогали подняться. А у кого ноги ходили или на костылях мог, проворно шастали по перрону, ища перехватить чего-нибудь съестного.

На любой станции бывает небольшой базарчик, где идёт бойкая торговля. Вот подошёл к мешку небритый солдат. Весь в гипсе до пояса, видимо, лопатку размозжило. Раненый попросил:

— Тётенька, табачку в карман, там пятёрка… — Торговка полезла, достала бумажку, сунула её в чулок и насыпала стопочку махорки…

Откуда ни возьмись заядлый курильщик с подвешенной на груди рукой растолкал всех, проворно пролез к тетке и потребовал два стакана махорки. Расплатившись, он попросил дружка свернуть ему «козью ножку». А когда закурил, вскочил на привокзальную скамью и петухом пропел:

Раненые дружно захохотали.

Здесь же рядом продавали оладьи.

— Бабуся, почём пышечки? — скромно спросил солдат с головой, забинтованной до плеч.

— Две штучки пять рублей, касатик! — Заученно выпалила старуха, подавая крошечные лепёшки.

Приседая, чтобы не повредить шею, долговязый достал десятку и взял четыре картофельных «пышечки», обвалянных мукой и заманчиво подрумяненных…

Всю эту суету встречного эшелона с досадой наблюдал молодой сержант Галерин, только что окончивший полковую школу. Он надеялся, что все эти бабки-тётки, пришедшие на станцию, ринутся толпой к вагонам и раздадут несчастным раненым бойцам свои припасы, угостят махорочкой, напоят, обласкают сыновей…

Не тут-то было! Галерин смотрел, как солдатские рубли торговки горстями запихивают в мошну, в чулок, за пазуху, в мешок… Горы денег!

Кровь бьёт в виски! Беспредельная обида, злоба на этих бездушных торговок охватила сержанта. Невольно он подумал: «А если я буду ранен, вот так, наверное, попрошу: тетка, достань пятёрку вон там в кармане…» Сержанта передёрнуло! Ужас! Отвернись, молодой, неопытный, не смотри на это позорище. Уходи! Уйди в свой вагон, забейся в угол, поплачь, тебе станет легче. От обиды у тебя горечь застряла в горле…

В пути юный сержант рассказал усатому фронтовику о том, что видел на станции:

— И я видел, паря! Всё видел! Но, понимаешь, сержант, может, она последнюю картошку сварила, детям не дала, принесла продать, чтобы за сто рублей буханку хлеба купить… Война, браток! Всем трудно, и каждый выкручивается, как может. Не осуди этих женщин. Всякие бывают. Не спорю, есть и такие, как ты говоришь, горы денег имеют, наживаются на людской беде. Я таких не защищаю! Моя бы воля, я бы их… Поживёшь с моё, не такое увидишь. Ты молодой, жизни ещё не знаешь… А теперь не горюй, с ними разберутся без нас. Наше дело — вперёд, на запад! Разгромим фашистов — всё станет на свои места. Вот так я понимаю! — Он ласково похлопал парня по плечу. Запомнился усатый сержанту. Фамилия его была Чуркин. Александр Михайлович Чуркин, друг и помощник старшины.

Старшина Димуров, грузин по национальности, носил на груди орден «Красного знамени» и медали. Черные усики украшали его кавказское лицо и придавали солидность. Уважали старшину за большой жизненный опыт и понимание солдатской души. Называть его «батей» никому на приходило в голову: он был ещё молод, строен и большинству годился бы в старшие братья. Никто не знал, где и когда он спал, так как постоянно был в гуще солдатской семьи. Обычно летним утром, когда лучи солнца прорезали стены вагонов, старшина Димуров уже был на ногах. Это по его приказу дневальный Сулейменов подавал свой голос:

— А ну, паднымайс! Кателка сабирай. Скора балшой станция будет! Халилов, Сазонов, Хабибуллин пригатовица, завтрак получать будешь…

Никто не задавался вопросом, кто какой национальности, хотя в вагоне солдат было не менее полусотни. Кималтынов и Багдасарьян — калмык и армянин — неразлучные друзья, учились в русской школе и говорили почти без акцента. Однако некоторые солдаты, казалось, ни слова по русски не знают. Но проходили каких-то три-четыре недели, и они начинали довольно сносно объясняться. Дружба солдат завязывалась как-то невзначай:

— Ну, армия-хазербул, как дела, чего много думаешь, — Свинцов обнял за плечи башкирского паренька, — первый раз на фронт едешь?

— Дела хараша! Моя брат тожа фронт пашёл. Ата моя низнай гиде, прапал, письма нету, — ответил Газиз Галиакбаров.

Дружеское участие вмиг согрело душу солдата, и через минуту он уже улыбался, что-то живо объяснял Свинцову.

Ехали то быстро, то медленно. На некоторых станциях по пять-десять минут стояли, а на других — по два-три часа. Самое страшное — отстать от поезда. Тогда хоть пропадай! Шинели нет, паёк уехал, документов тоже никаких, кроме солдатской книжки. Явный дезертир! Трибунала не миновать! Время военное, законы суровы. Поэтому всегда многоголосо объявлялось: сколько времени стоянка, выходить или не выходить из вагонов. Сигналы всякие устанавливались. И всё равно отставали. Редкий был случай, но позорный на весь маршевый полк. Хорошо, если солдат знал номер своего эшелона. Станция обязана была таких отправлять любым попутным поездом. Сколько же радости было, когда «беглец» появлялся в своём вагоне. Солдаты ликовали, счастлив был и виновник «ЧП»: