Лейтенантами не рождаются - Ларионов Алексей Павлович - Страница 19

В комнату вошли полковник и два майора. Полковник сел напротив и начал задавать вопросы. Вначале спросил, куда я ранен?

— В обе ноги.

— Можешь ходить?

— Нет.

Он что-то сказал майору, тот вышел и вскоре вернулся с двумя солдатами, видимо, санитарами. Они со мной обменялись жестами, уточняя мое ранение, затем стащили с меня полушубок, меховой жилет, валенки и брюки. Наскоро обработали раны и перебинтовали. Чего-чего, а этого я не ожидал. Мне казалось, что со мной поступят значительно хуже.

Но не нужно забывать, что и немцы к этому времени становились другими. Лучшие, элитные войска были разбиты под Москвой и недавно в Сталинграде. Наши части, сломив сопротивление немцев под Сталинградом, окружив и уничтожив 330 тысяч немецких солдат и офицеров, все еще по инерции продолжали теснить их в сторону Крыма, Ворошиловграда, Днепропетровска и Воронежа. Но наступательный порыв войск иссякал, фронт уходил вперед, а тылы отставали и не успевали перебазироваться. В войсках ощущался недостаток в горючем, боеприпасах, продовольствии, живой силе и технике. От беспрерывных боев солдаты вымотались, обносились и завшивели. Необходим был отдых.

А у немцев положение было еще хуже: удирая от наших наступающих частей, они бросали технику, иногда склады с горючим, несли большие потери в живой силе. Пополнение в живой силе из новых солдат, прибывших из Германии, Румынии, Италии и Испании, было уже не то, что в 1941 г., когда они начинали войну против нашего государства. Беспрерывные бомбежки городов англо-американской авиацией дали понять им, что такое настоящая война. Все это изменило их отношение к русским военнопленным. Да и пленные для немцев были сейчас редкостью, а поэтому ценились дорого.

Видимо, все эти обстоятельства и предопределили более лояльное ко мне отношение. Первое, что они спросили, почему я в военной немецкой форме и откуда ее взял?

— Для меня это обычная форма, когда приходилось уходить в ваш тыл и вести наблюдение за дорогами, — ответил я, — а взял ее в нашей трофейной команде.

Далее шел обычный протокольный допрос: фамилия, имя, отчество, год рождения. Сказать пришлось правду, так как по своей глупости, уходя в тыл к немцам на задание, хорошенько не проверил все свои карманы и в кармане гимнастерки, под немецким кителем, остался комсомольский билет, который мне давно уже следовало обменять на новую кандидатскую карточку ВКП(б).

Немец дотошно начал уточнять детали: что это за билет и за какие заслуги он вручается коммунистам?

— Я еще не коммунист, а только комсомолец, ну, это примерно то же самое, что у вас гитлерюгенд.

Когда с меня сняли немецкий китель и обыскали еще раз, немец спросил:

— Ты комиссар?

— Нет, командир.

— А почему у тебя на рукаве нет золотых треугольников? У всех командиров они есть, их нет только у комиссаров.

— Гимнастерку получил новую, не успел пришить.

— Почему нет знаков различия? Кто ты по званию?

Здесь я решил схитрить, новой формы с погонами у меня еще не было, а «кубари» на «шпалу» еще не поменял, да и не было смысла, ждали полевые погоны.

Ответил:

— Лейтенант, командир взвода.

Допрос шел нудно, так как переводчика не было и часто возникали тупиковые ситуации.

В основном весь допрос сводился к тому, сколько у нас горючего и откуда мы его получаем? Они знали, что мы далеко оторвались от тыловых баз снабжения, а наши танки все еще были на ходу.

Я неосторожно высказал мысль, а потом начал ее оспаривать, что мы ездим на трофейном горючем. Что тут началось! Два майора в один голос закричали на меня, что я вру, что если они и не успевали вывезти свое горючее, то уничтожали его. Я понял, что офицеры испугались, у них был строгий приказ — при отступлении все уничтожать и сжигать, вплоть до жилых домов. А мы, действительно, часто пользовались трофейным горючим.

Далее, при допросе интересовались, сколько у нас исправных танков? Я этого и сам не знал, но назвал внушительную цифру, они усомнились, но уточнять не стали. Такой ответ их, видимо, устраивал, им было легче объясняться с более высоким начальством по поводу того, что они отступают перед значительно превосходящими силами противника, особенно в танках и самоходной артиллерии, чего уже фактически не было. Они по инерции откатывались на запад, а мы также по инерции за ними двигались.

После допроса меня отнесли в какой-то дом и положили на кровать. Хозяйке разговаривать со мной запретили. В комнате остался немецкий солдат. Вскоре вновь пришли два немецких штабных офицера и продолжили допрос. Их интересовала численность наших танков и самоходной артиллерии, главным образом, самоходных установок, особенно реактивных («катюш») и артиллерийских танков. Сколько у нас в наличии было этой техники — такими данными я не располагал. Но, как и на допросе в штабе, количество называл полное, по «штату», хотя знал о реальном положении с техникой. Знал, что за весь период нашего наступления ни людьми, ни техникой мы укомплектованы полностью не были. В батальонах людей оставалось до роты, а танков в строю находилось меньше 30 %. Немцы или не имели информации о нашей диверсии у них в тылу, или предполагали, что это сделала другая группа наших разведчиков. Когда они уточняли мою задачу у них в тылу, я объяснил, что наша группа вела разведку в направлении Первозвановка — Грачики и следила за передвижением немецких войск. Другого задания у меня не было.

После допроса мой полушубок и меховой жилет забрал какой-то штабной офицер, валенки, шапка и меховые перчатки тоже исчезли. Мне дали потрепанные немецкие сапоги и какую-то шинель, румынскую или итальянскую, скорее всего румынскую, сейчас уже не помню.

Немцы о чем-то переговорили с хозяйкой, она принесла чашку с кашей, чай и хлеб и попыталась поговорить со мной. Однако разговор не получился, видимо, сценарий разговора был предложен немцами. Она старалась убедить меня, что мне лучше все рассказать немцам о наших частях и планах.

На стенах в комнате было много фотографий, большие фотографии были украшены красивыми украинскими рушниками. Среди фотографий были и такие, на которых красовались молодые ребята в красноармейской военной форме.

— Это ваши дети?

— Да.

— Где они сейчас?

— Вот где эти, — она показала на две фотографии, — не знаю, а вот этот, средний сын, служит в немецкой армии.

— Плохо ему будет, когда вернутся сыновья с фронта.

— Откуда мне знать, вернутся ли они? Сын скоро должен зайти, ты с ним лучше не говори и не спорь, он очень вас не любит. Ваши его дважды ранили.

Переводчика в избе не было, но немцы, видимо, поняли, что разговор со мной идет не в том плане, как им хотелось, и приказали хозяйке идти на кухню. Из штаба пришел посыльный, немцы о чем-то переговорили и быстро ушли.

Самое неприятное для меня началось после ухода офицеров. Так уж сотворила человека природа, что кроме многих прочих вещей ему еще нужно и «грязным» делом заниматься — ходить в туалет. Встать на ноги я не мог, а у хозяйки маленьких детей нет, ночных горшков тоже. Помню, хозяйка принесла какой-то тазик, мучений было много, да и стыдно. Здесь я впервые понял весь ужас своего дальнейшего положения, если меня не расстреляют. В плену очень трудно здоровым людям, а раненому, да еще и не ходячему — кошмар в аду. Ты никому не нужен, для всех обуза и, в первую очередь, для немцев. Сколько в дальнейшем пришлось пережить оскорблений и унижений, трудно все перечислить. Но в какой-то мере мне и здесь повезло. Когда мои муки закончились, и комната была приведена в порядок, вернулся сын хозяйки. Он был одет в форму РОА, обычная немецкая форма с эмблемой власовской армии на рукаве. По его погонам я понял, что у него воинское звание унтер-офицера. Он был в хорошем настроении и сильно возбужден, в штабе ему объявили, что он удостоен какого-то ордена с присвоением очередного воинского звания фельдфебеля и личной благодарности от генерала Власова.

На меня он пока не обращал внимания. Мать приготовила ему ужин и поставила на стол бутыль самогона. Власовец пригласил немца, дежурившего в комнате, разделить с ним его радость, фриц не отказался. Оба хорошо выпили, а хозяйский сын, что называется, изрядно «надрался». Заглянув в комнату, спросил: