Клеа - Даррелл Лоренс - Страница 46

• Предыдущая
• 46/67
• Следующая

Она замолчала надолго, склонив голову над этим давним воспоминанием: так прорицательница напряженно глядит в темный кристалл юности. Потом она вздохнула и сказала, подняв голову: «Я знаю, почему вы замешкались. Последнее письмо, не так ли? Вот видите, я их считала. Давайте его мне, Дарли».

Не говоря ни слова, я протянул ей письмо, и она осторожно положила его в огонь, сказав при этом: «Ну, вот и все».

Лето перегорело в осень, осень – в зиму, и мало-помалу мы стали понимать, что война, заполонившая собою Город, начала понемногу отступать, уходить шаг за шагом по прибрежным дорогам и краю пустыни и ослабила свою хватку на нас самих и наших радостях. И, убывая, как вода во время отлива, она оставляла за собой странные трофеи-копролиты на привычных наших пляжах, которые раньше ждали нас пустые и белые: одни только чайки. Война надолго нас от них отвадила; теперь же, открывая их заново, мы находили их замусоренными, загроможденными: обгоревшие танки, чуть не узлом завязанные дула пушек и тот невнятный хлам, который инженерные войска оставили от временных баз снабжения ржаветь и гнить под жарким пустынным солнцем и уходить постепенно в песок. Купаясь рядом, мы испытывали странное, меланхолическое чувство покоя – будто среди окаменелых ненужностей времен неолита: танки как скелеты динозавров, пушки расставлены вокруг, как вышедшая из моды мебель. Минные поля до сих пор представляли собой известную опасность, время от времени на них натыкались бедуины-пастухи, и как-то раз Клеа вдруг резко дернула машину в сторону – дорога была сплошь усыпана поблескивающими на солнце кусками подорвавшегося на мине верблюда, и кровь была еще свежей. Но подобное случалось редко, а что до танков, они, хоть и выгоревшие дотла, были необитаемы. Человеческих тел там не было. Их всех, должно быть, давно уже собрали и похоронили с отданием должных воинских почестей на одном из обширных новых кладбищ, выросших за эти годы в самых неожиданных уголках пустыни, как призрачные города мертвых. И Город тоже стал возвращаться к прежним привычкам и ритмам; бомбежки прекратились вовсе, и расцвела обычная в Леванте ночная жизнь. И пусть людей, одетых в форму, на улицах стало меньше, бары и ночные клубы делали на отпускниках все ту же весьма неплохую выручку.

Моя собственная бессобытийная жизнь также вошла в обыденную колею, будучи строго поделена на две неравные части: жизнь частная, заполненная исключительно Клеа, и жизнь чиновничья, впрочем, необременительная и не слишком важная. Ничего не изменилось, хотя Маскелину удалось наконец подобрать к своим кандалам ключ и сбежать обратно в полк. Он зашел к нам в своем сногсшибательном мундире, чтобы попрощаться и ткнуть напоследок – уже не трубкой, а новой, словно только что с витрины, тросточкой – в сторону младшего коллеги, преданно виляющего хвостом. «Я же вам говорил, что он прорвется, – сказал Телфорд торжественно и скорбно. – Я всегда в это верил». Но Маунтолив пока оставался на прежнем посту, «замороженный», судя по всему, на веки вечные.

Время от времени я ездил по предварительной договоренности в Карм Абу Гирг проведать девочку. И искренне радовался тому, что трансплантация, по поводу которой столько было беспокойств и треволнений, шла на удивление успешно. Должно быть, ее теперешнее житье-бытье просто совпало с теми грезами, которые я для нее выдумывал. И роли были расписаны заранее – раскрашенные от руки карточные персонажи, среди которых и она теперь нашла свое место! И хотя Жюстин оставалась фигурой странной и малопредсказуемой – долгие приступы молчания, резкие смены настроений, – к образу императрицы в изгнании, насколько я мог судить, это шло лучше некуда. В Нессиме она признала отца. Только образ его стал четче от возникшей и укрепившейся меж ними близости – такие вещи у Нессима всегда получались как-то сами собой. Он был теперь и за отца, и за друга, и они на пару с ним уже успели объездить верхом все прилегающие к поместью участки пустыни. Он подарил ей лук и стрелы, а еще девочку ее же лет по имени Таор в качестве ординарца и amah.[76] Так называемый дворец, который мы с ней тоже выдумывали вместе, с честью выдержал испытание. Лабиринты затхлых комнат и всяческие ветхие сокровища по углам и стенам служили поводом для бесконечных восторгов. И в окружении собственных лошадей и слуг и с личным дворцом, в котором можно играть, она и впрямь превратилась в царицу из арабских сказок. Она уже почти забыла остров, зачарованная своими новыми богатствами. Жюстин во время этих моих визитов я не встречал ни разу, да не слишком-то и рвался. Порой Нессим бывал дома, но никогда не сопровождал нас в наших прогулках пешком или верхом, и чаще всего к броду со свободной лошадью на поводу приезжала именно девочка.

Весною Бальтазар, который, кстати, успел совершенно оправиться и вновь набросился, как и прежде, на работу, пригласил меня и Клеа принять участие в маленькой церемонии, как нельзя лучше отвечавшей ироническому складу его ума. Речь шла о торжественном возложении цветов на могилу Да Капо по случаю очередной годовщины со дня явления Большого Порна на свет. «Я действую от имени и по поручению самого Каподистриа, – объяснил Бальтазар. – К тому же и за цветы он тоже платит сам каждый год». Выдался роскошный весенний день, и Бальтазар настоял, чтобы мы прошлись до кладбища пешком. Большой букет цветов несколько стеснял его в движениях, но он был и в настроении, и в голосе. Проблему седых волос, давно уже мешавшую ему спать спокойно, он как раз на днях решил, вверившись в руки Мнемджяну, чтобы тот, выражаясь его языком, «убрал лишний возраст». И в самом деле, перемена была – пальчики оближешь. Перед нами предстал наш прежний Бальтазар, чьи умные темные глаза привыкли взирать на труды и дни Города с ласковой иронией. И в том числе на Каподистриа, от которого он только что получил необычайно длинное письмо. «Вы себе и представить не можете, чем эта старая скотина занялась на досуге, удравши за море. Он ступил на путь диавольский и исповедует теперь черную магию. Но лучше я вам все это дам прочесть. Его могила, так мне показалось, будет местом вполне достойным, чтоб зачитать отчет об этих его опытах!»

На кладбище, утопавшем в ярком свете солнца, не было ни души. Каподистриа явно не пожалел денег, чтобы его могила имела достойный вид, и в итоге воздвиг себе памятник настолько душераздирающе вульгарный, что он в буквальном смысле слова резал глаз. Какие там были херувимы с пергаментными свитками, какие цветы и веночки! В центре была выгравирована ироническая фраза: «Не затерялся, но ушел чуть раньше». Бальтазар, довольно хохотнув, положил на могилу цветы и сказал: «С днем рождения». Потом отвернулся, снял с себя плащ и шляпу, ибо солнце стояло высоко и грело нещадно, уселся рядом с нами на скамеечку под кипарисом и, покуда Клеа кушала конфеты, нашарил в кармане пухлый, на машинке надписанный конверт, в коем и содержалось последнее обширное послание Да Капо. «Клеа, – сказал он, – не сочти за труд, прочти ты. Я сегодня забыл дома очки. Кроме того, хочется попробовать его на слух – интересно, звучать будет столь же фантастически или нет? Прочитаешь?»

Она послушно взяла у него странички с плотно напечатанным на машинке текстом и начала читать.

«Мой дорогой М. В.»[77]

«Инициалы, – вмешался Бальтазар, – это прозвище, коим облагодетельствовал меня Персуорден. Melancholia Borealis, ни более и ни менее. Дань предполагаемой во мне иудейской тоске. Клеа, дорогая, продолжай».

Письмо было написано по-французски.

«Я прекрасно понимаю, дорогой друг, что в некотором роде обязан тебе отчетом о моей здешней жизни, но, хотя я и писал тебе не так чтобы очень редко, я взял за правило главного ее содержания в письмах к тебе не касаться. Почему? Ну, знаешь, сердце мое всегда уходило в пятки при одной только мысли о твоем обидном смехе. Конечно, нелепость, если рассудить трезво, я ведь никогда не был человеком чувствительным, да и о том, что скажут соседи, тоже особо никогда не беспокоился. Дело не в том. Потребовалось бы толковать тебе долго и нудно, что на встречах Кружка, который стремился очистить мир с позиций абстрактнейших идей добра, я всегда ощущал некое смутное беспокойство и свою чужеродность. Тогда я еще не знал, что мой путь не есть путь Света, но Тьмы. Да я бы и сам смешал в то время Свет и Тьму – морально, этически – с добром и злом. Теперь я знаю, что путь, которым я иду, есть тот противовес – второй седок на детских качелях, – что позволяет светлой стороне парить на воздусях. Магия! Я помню, давным-давно ты цитировал мне отрывок из Парацельса (бессмысленный для меня в те дни). Кажется, ты добавил, что даже, мол, и в подобной ереси есть своя толика смысла: „Истинная Алхимия, которая учит, как произвести ? или ? из пяти несовершенных металлов, не нуждается в материалах иных, нежели сами эти металлы. Совершенные металлы производятся из несовершенных через их посредство и только с их помощью; ибо с иными вещами Luna (фантазия), с металлами же – Sol (мудрость)“».

• Предыдущая
• 46/67
• Следующая