Бунт Афродиты. Tunc - Даррелл Лоренс - Страница 44

• Предыдущая
• 44/80
• Следующая

— Время осталось, только чтобы вещички собрать, — сказал он, — и айда — на Виргинские острова. Думай обо мне, как я буду там жариться на солнышке, ладно? И помни, что все культуры, достигшие совершенства, зависели от высокой детской смертности. — Нет, он не был пьян: его переполняла печаль расставания. — Что до тебя, Чарлок, то ты попал в струю. Тебе нужно только расправить паруса. Ты будешь очень счастлив. О да. Очень, очень счастлив. Будущее переполнено спермой, мой мальчик.

Я не видел никакого противоречия в его утверждении и все же внезапно почувствовал мучительную ностальгию по временам одиночества и бедности до того, как меня пригласили на фирму. Но тут воспоминание о Бенедикте накрыло меня, как оползень: она стоила всего, что я потерял. Больше не было ощущения, что я живу словно в изоляции.

— Карадок благословляет тебя.

— Прощай.

Ом

Конх. Ах! прекрасный новый хризалидалмазный мир Лондона в день Чарлоковой свадьбы! О мир радующихся лиц, таинства, великих побед. Дорогие автомобили мягче колыбели, катящие как по маслу; платья как вторая кожа. И среди всего этого белая веточка, «волшебная лоза» слепца — Бенедикта. Это не я говорю, Господи: это моя культура говорит моими устами. Трудно отделить эти первые дни от других — потому что она постоянно то уезжала, то приезжала. В Полхаусе все устроилось наилучшим образом — были часовни для представителей шести конфессий. Помолиться лишний раз никому не помешает. Она либо появлялась в аэропортах в трауре, или её доставляли в белой санитарной машине, смеющуюся, излеченную, шутящую с шофёром, и, взлетев по крутым ступенькам, она попадала в мои объятия. Как ни пытайся, невозможно объяснить безумие, счастье или смерть. Вопервых, было бы глупо говорить о душах, ослеплённых будоражащими предчувствиями, о диалогах, купавшихся в странном сиянии глаз. Позже, разумеется, в твоём распоряжении все время мира, чтобы ты мог изучить фатальные метастазы идеи любви.

Во многом я следовал за ней и обнаружил это, анализируя свои чувства с отвратительной безропотностью, граничащей с самоуничижением. Она создала меня, как, наверно, создают указом соседнюю провинцию. Я даже не знал имени её бывшего мужа — кого мог бы я спросить? И потом, где, наконец, мы должны были встретиться, как не под отстающими часами на вокзале «Виктория»? Однако тут же её турецкий образ, яркий, как марка, уступил другому; она теперь была очень худенькой, очень напряжённой. Она вибрировала в моих объятиях, как туго натянутая струна; густо накрашенные глаза подчёркивали её бледность, углубляли впалость щёк. Но какое облегчение, какая страсть после невозможно долгой разлуки! «И все это время ты не писала, Бенедикта». — «Знаю». (Но потом все оставшиеся недели она писала каждый день своим зеркальным почерком чтонибудь вроде: «Опять идёт снег. Меня привязали к тому же креслу».) Но тогда она лишь издала тихий сладостный стон, едва мы разорвали объятия, чтобы утонуть в глазах друг друга. «Феликс!» Она сумела завладеть самим моим именем и сделать его частью себя; оно звучало совершенно поновому. Мне оно никогда особо не нравилось — теперь я ждал, чтобы она повторяла его. «Наконецто все кончилось!» Наконецто все началось.

Я уже почти месяц провёл в Лондоне, живя один в красивом доме на Маунтстрит в роскошной безликой обстановке. Никаких известий о её приезде. Я с суеверным трепетом созерцал богатейший гардероб, заполнявший стеклянные шкафы в нашей комнате, — мой собственный гардероб. Дьявол! Я вспомнил, как однажды, очень давно, Иокас попросил меня, в виде личного одолжения, позволить его портному снять с меня мерку, я, хоть и был озадачен, согласился. Среди многочисленных странных событий того времени подобный пустяк не вызвал у меня беспокойства. Теперь до меня дошло, для чего это понадобилось. Я стоял, кусая губы, и глядел на себя в зеркале, стыдясь окружающего меня великолепия и наслаждаясь им. Серебряные щётки, чьё прикосновение к голове приятно, в ванной комнате толпа бутылок с дорогой туалетной водой, какоето невероятное мыло. Понятно, конечно, говорил я себе, что я должен одеваться соответственно моему новому, умопомрачительно новому жалованью, моей, беря широко, новой роли в деле. Ради Бенедикты, а также ради фирмы… но все же. Хотя это не было преждевременным, поскольку в моем распоряжении уже было несколько отделов в здании Мерлинхаус в лондонском Сити; я успел встретиться и поговорить со всеми — за исключением, конечно, Иокаса, который был в отъезде. Все разворачивалось с невероятной быстротой. Да, я даже виделся с нелепым Шэдболтом и подписал идиотский брачный контракт. И вот её звонок с вокзала «Виктория», который связал воедино и объяснил все эти разрозненные события.

— Я наконец здесь. Пожалуйста, приезжай немедленно.

Конечно, это было все то же создание, даже её духи были те же. Все признаки, по которым происходило узнавание, те же. И все же различие, возможно, заключалось в том факте, что протекло так много времени и место действия немного изменилось — теперь это был наполненный паровозным паром, сыпящий сажей закопчённый дебаркадер вокзала. Потом её чудовищный багаж, который следовал за нами во втором такси с её горничными и слугами. В голове, как эти грибовидные зимние облака, лениво плыли кёпгеновские строки. Чтото вроде: «Человеческое лицо на протяжении жизненного пути навсегда сохраняет только оттиск определённого отклика; мало какие восторги и мало какие страхи отпечатываются морщинами между приятием смерти со смехом или со слезами, между искренним вздохом или фальшивым». Бенедикта сидела, сжимая мою наманикюренную руку и невидяще глядя в окно машины на грохочущий Лондон, продолжающий влачить своё тягучее существование.

— Ты ведь был у Шэдболта, да?

— Да.

— Он все тебе объяснил, и ты дал согласие. Теперь действительно я и ты — одно.

Её слова прозвучали странно только изза ситуации, в которой были произнесены.

— Я поставил свою подпись под документом, хотя в душе у меня остались сомнения. Это слишком великодушно по отношению ко мне, дорогая. Зачем мне такое полное участие во всем?

— О Боже! — страстно вскричала она. — Я боялась, что ты не поймёшь.

— К чему такая щедрость; в конце концов, теперь я сам достаточно зарабатываю. Почему бы тебе не сохранить своё состояние? Мы могли бы заключить договор на separationdesbiens.

— Нет. Никогда. Кроме того, разве он не говорил тебе, что у меня нет никакого личного состояния, не связанного с фирмой. Фирма — это все, что у меня есть. Дорогой, я хочу, чтобы ты был моим безраздельно, без всяких оговорок. Во все другое я не верю.

— Я тоже, я тоже.

— Но я также хочу, чтобы ты чувствовал себя до некоторой степени независимым. Мог свободно дышать.

Она чтото тихо забормотала, словно клялась sottopoce, и так сильно сжала мне руку, что костяшки пальцев у неё побелели. Тень странного, даже зловещего предчувствия надвигающегося взаимного непонимания легла на нас. Ещё можно было развеять её, изгнать. Целуя Бенедикту, я подумал о Шэдболте. Он был одним из пяти юристов, которые вели дела фирмы; он представил мне для ознакомления толстый справочник, где перечислялись все холдинги и все дочерние компании фирмы. Одышливый медлительный человек с апоплексическим лицом, у которого очки висели на толстой резинке, прикреплённой к лацкану. Когда он их надевал, вид у него становился почтительно скорбный, словно на похоронах. Звучный голос старого охотничьего рога. Брачный контракт был замысловатым документом, составленным в таких выражениях, что и у подготовленного человека закружится голова. Я был слишком запуган его видом папского нунция, чтобы убедить его не слишком вдаваться в детали. Его скрипучий, скучный голос действовал мне на нервы.

— Похоже, в «Мерлине» каждый озабочен договорными обязательствами, — сказал я с лёгким раздражением.

Шэдболт снял очки и с укоризной посмотрел на меня.

— Разве можно иначе вести бизнес? — с удивлением, почти ласково спросил он.

• Предыдущая
• 44/80
• Следующая