Ключи к измерениям - Дрей Прескот (сборник) - Балмер Генри Кеннет - Страница 189

Однажды на улицу забрела старая ведьма с пытливым взглядом и горбатой спиной, одетая в лохмотья, из которых торчала солома, и среди наших соседей внезапно стало модным выяснять, что у кого написано на роду. Вот тогда я и открыл, что мой день рождения, пятое ноября, делает меня скорпионом, и что я нахожусь под влиянием планеты Марс. Я понятия не имел, что это значит, но слова о скорпионе заинтриговали и захватили меня. Поэтому, хотя позже мне и пришлось вступить в потасовки с друзьями, когда они прозвали меня Скорпионом, втайне я испытывал восторг и ликование. Оно даже компенсировало мне то, что я не оказался Стрельцом, как мечталось, или даже Львом, рычавшим громче, чем Васанский бык,[2] о котором так любил упоминать школьный наставник. Не удивляйтесь, что меня научили читать и писать, — моя мать страстно желала, чтобы я сделался клерком в конторе или школьным учителем и таким образом поднялся бы над людьми, к которым я всегда испытывал самое глубокое уважение и симпатию.

Когда мне исполнилось двенадцать, компания матросов остановилась на ночлег в постоялом дворе, где отец иногда помогал с лошадьми, говоря с ними, расчесывая гривы и скармливая с руки бесформенные куски добытого где-то вест-индийского сахара. В тот день отец внезапно заболел, и его поместили в заднюю комнату постоялого двора, осторожно уложив на старый ларь. Меня испугало его лицо. Он лежал, настолько слабый и безразличный, что даже не имел сил отпить из чашки крепкого эля, который принесла сердобольная служанка. Я безутешно бродил по двору, где валялись кучи соломы и навоза, а запахи лошадей и эля наполняли воздух такими миазмами, что хоть топор вешай.

Матросы смеялись и пили, сгрудившись вокруг плетеной клетки. Я сразу же, как все мальчишки, преисполнившись любопытства, подошел и протиснулся меж кряжистых тел.

— Как бы тебе понравилось, чтоб такой забрался к тебе в постель, а, малый?

— Посмотри, как мечется! Словно поганый марокканский пират!

Они дали мне заглянуть в плетеную клетку, прихлебывая свой эль, смеясь и болтая на неотесанный матросский лад, ставший позднее, увы, весьма знакомым для меня.

В клетке туда-сюда металось странное существо, размахивая хвостом, словно оружием, качаясь из стороны в сторону из-за резкости и силы движений.

Его чешуйчатая спина и две свирепо сжимавшиеся и разжимавшиеся клешни вызвали у меня отвращение.

— Что это? — спросил я.

— Да это же скорпион, малыш.

Так вот, значит, каково создание, в честь которого меня прозвали!

Я почувствовал горячий стыд. Я знал, что люди вроде меня, скорпионы, считаются скрытными; но своей реакции мне было не утаить. Матросы заржали, а один хлопнул меня по спине.

— Он до тебя не доберется, малыш! Том вот привез его из самой Индии.

Интересно, зачем?

Я промямлил что-то вроде «спасибо» — родители вдолбили в меня вежливость, этот нудный светский обычай — и убрался восвояси.

Как все случилось — тайна, хранимая небесами или звездными владыками. Отец слабо улыбнулся мне, когда я сказал, что скоро придет мать и мы вместе с несколькими соседями отвезем его домой на телеге. Я посидел с ним, а потом пошел попросить еще кварту эля. Когда я вернулся, неся оловянную кружку, сердце у меня так и замерло в груди.

Отец лежал, наполовину сползши с ларя, с плечами на полу и ногами, запутавшимися в одеяле, подоткнутом под него. Он глядел в немом испуге на существо на полу перед ним и не в силах был пошевелиться. Скорпион полз к отцу, выставив вперед клешни и покачивая непристойно-безобразным телом. Я бросился вперед, когда тварь нанесла удар. Преисполненный ужасом и отвращением, я обрушил кружку на поганое тело скорпиона. Он тошнотворно расплющился.

Затем комната наполнилась людьми, матросы орали, ища своего питомца, визжали служанки, конюхи, слуги из пивного зала. Пьяные, они все дружно кричали и вопили.

После смерти отца мать прожила недолго. И стоя рядом с двумя могилами, один-одинешенек, поскольку у меня не было никаких известных мне кузенов, дядь или теть, я твердо решил отряхнуть прах родного края со своих ног. Меня всегда звало море, и теперь я отвечу на его зов.

Жизнь моряка в конце восемнадцатого века была особенно трудной, и я могу поставить себе в заслугу то, что выжил. Уцелели и другие, но далеко не все. Если бы я лелеял какие-то романтические представления о море и кораблях, они бы быстро развеялись.

С присущим моей природе упорством, я боролся, пробивая себе путь наверх с нижней палубы. Я нашел покровителей, готовых помочь мне приобрести необходимое образование, чтобы иметь возможность сдать экзамены. Между прочим, следует сказать, что, как выяснилось, я инстинктивно владел такими предметами, как навигация и мореходство. Это в конечном итоге и привело меня на ют. Теперь, оглядываясь назад, кажется, что я провел этот период жизни, словно в сомнамбулическом трансе. Но была решимость вырваться из грязи нижней палубы и желание носить золотые галуны офицера корабля. Только изредка, словно для уравновешивания чувств, выдавались спокойные ночи, когда чистые прозрачные небеса горели над головой.

Штурману требуется изучать звезды, и я то и дело обнаруживал, что мой взгляд притягивает созвездие Скорпиона с его надменно задранным хвостом на пересечении Млечного Пути с эклиптикой. В нынешние времена, когда люди ходят по Луне, а ракетные зонды уносятся за Юпитер, чтобы никогда не вернуться на Землю, трудно вспомнить, с каким удивлением и внутренним трепетом смотрели на звезды люди старших поколений.

Одна звезда — Антарес — чудилось, пылала надо мной с силой и огнем гипнотической власти.

Я смотрел на звезды с многих палуб. Мы пересекали пассаты, или участвовали в морской блокаде, или дремали долгими спокойными ночами в тропической жаре, но где бы мы ни были — этот огонек всегда глядел на меня, угрожая мне судьбой, какая выпала моему отцу.

Люди знают теперь, что двойная звезда Альфа Скорпиона, Антарес, находится в четырехстах световых годах от Солнца и горит в тысячи раз ярче. А тогда я знал лишь, что она, похоже, имеет надо мной гипнотическую власть.

В год сражения при Трафальгаре,[3] должен упомянуть, что тогда я снова пережил разочарование, не получив повышения, мы попали в один из самых сильных из когда-либо испытанных мною штормов. Наш корабль, «Роккингэм», швыряло с презрительной легкостью волнами, сплошь в белой пене, угрожая немедленно погубить нас. Кормовой подзор поднимался к небу, и при каждом последующем прокатывающемся вале погружался все ниже и ниже, словно уже никогда и не поднимется. Брамсели давно снесло; потом ветер выдрал с мясом стеньги и изорвал в клочья прочную парусину штормового кливера. Мы в любую секунду могли получить пробоину, а нас по-прежнему долбили и молотили громадные волны. Где-то с подветренной стороны по носу лежало побережье Западной Африки, и именно туда нас, беспомощных, несло яростью шторма.

Было бы неправдой сказать, что я отчаялся спастись, ибо желание иррационально цепляться за жизнь присуще мне, как и любому другому человеку; но теперь это стало всего лишь ритуальным актом вызова злой судьбе. Жизнь не сулила особых радостей; мое повышение, мои мечты — все растаяло и исчезло вместе с минувшими днями. Я устал без конца продолжать бессмысленный ритуал. Если мрачные волны сомкнутся над моей головой, я буду бороться и плыть, пока достанет сил, но потом, когда сделаю все, что может и должен с честью сделать человек, то попрощаюсь с жизнью с большим сожалением о том, чего не сумел достичь, но без сожаления о пустом для меня прожитом времени.

Когда «Роккингэм» кренился и содрогался в бескрайнем море, я чувствовал, что жизнь прошла понапрасну. Я не видел никакого настоящего смысла в сохранении бодрости духа. Мне не раз доводилось сражаться разным оружием, я боролся и пробивал себе дорогу в жизни, грубо, всегда скорый мстить за учиненную несправедливость, невзирая на противника, но в конечном итоге жизнь меня одолела.