Красно солнышко (Повесть) - Шустров Борис Николаевич - Страница 2

— Захаров-то кто такой?

— Вы даете, тетка Настасья… Я! Кто же?

— И правда закорючка… Ой, Степан, Степан… Теперь опять ночь не спать. Растревожил ты меня, парень. Ох, господи… Не числится. Пропал. Без вести пропал мой Стена. Ни слуху ни духу… Писала я, парень, везде писала. Так вот и отвечали. Не числится, мол…

— Будем искать, — сказал Венька.

— Мне бы на могилке Степановой побывать. Поплакать бы, пожалобиться…

Настасья всхлипнула и стала тереть фартуком вмиг набрякшие глаза.

— А вы «чугун», — хмуро произнес Венька. — Нужен мне ваш чугун…

— Ладно, ладно, — торопливо ответила Настасья. — Я ведь так. Бог с ним, с чугуном-то…

— Значит, так, — решительно сказал Венька. — Мне нужны материалы.

— Какие материалы?

— Письма, фотографии. И вообще…

Настасья встала, подошла к красному углу и вытащила из-за иконы газетный сверток, туго обернутый пожелтевшим от времени бинтом.

— Всё тут, — сказала она, выкладывая на стол небольшую стопку писем-треугольников. — Двенадцать штук. Не любил расписывать Степан Иванович. Он у меня, Веня, был мужчина строгий. Молчун. Бывало, и день молчит, и два, а уж если скажет, как обрежет. А письма писал душевные. Фотографий, Веня, нету. Не присылал их Степан Иванович…

Венька сел к столу, придвинул письма, вытащил авторучку, блокнот и развернул первый треугольник. Вид у паренька был до того сосредоточенный и серьезный, что Настасья тихонько отошла в сторону, вытащила из печки сковороду, а когда ненароком стукнула ухватом, оглянулась — не помешала ли? Потом она присела у окна и стала смотреть на Веньку, который, читая письма, нет-нет да что-то и записывал себе в блокнот.

— Читай, Веня, читай, — поднимаясь, сказала Настасья. — Я мешать не буду.

Она вышла на улицу и села на ступеньку крыльца. Индус приподнялся, равнодушно глянул на старуху и снова улегся.

Да-а, растревожил Настасью Башарину красный следопыт Венька Захаров… Давно миновали те времена, когда Настасья, уткнувшись в подушку, неслышно плакала по ночам, стараясь не разбудить детей своих, четырнадцатилетнего Мишку и маленькую Зину, давно… Но вот заявился Венька, и припомнился Настасье Степан, живой. Много похоронок пришло за время войны в Студеную, а она, Настасья, ничего не получила. Пропал человек, словно в воду канул. В первые послевоенные годы все еще надеялась Настасья, что придет Степан, на каждый стук в калитку вскакивала и бежала к окну. И радовалась, и боялась Настасья Степанова прихода, боялась потому, что не уберегла старшего, Мишку: утонул Мишка в августе сорок пятого года. И хотя не было никакой материнской вины в смерти сына, все равно Настасья считала себя в чем-то виноватой. Сколько слез она выплакала, сколько горя приняла, знает лишь она одна. Зря радовалась Настасья, зря боялась — не пришел Степан…

У калитки остановилась худенькая старушка, долго смотрела на Настасью, потом спросила:

— Ты что, Настасья, сидишь?

— Зятя жду на обед.

Старушка постояла-постояла и пошла дальше. Огненнорыжий петух вдруг ни с того ни с сего издал громкий воинственный крик. Задремавший Индус испуганно вскочил, поджал хвост и пулей шмыгнул в подворотню. И лишь там, разобравшись, в чем дело, сердито и часто залаял. Возле дома с визгом затормозил мотоцикл. С сиденья лихо соскочил Настасьин зять Павел, ногой открыл калитку и весело спросил:

— Зинаида дома?

— Не бывала.

Павел сразу похмурел и, громко стуча сапогами, поднялся на крыльцо.

— Потихоньку, Паша, — попросила Настасья.

— Чего это?

— Анюткин паренек в избе сидит.

— Ну?

— Работает.

Павел и Настасья зашли в избу. Венька дочитывал последнее письмо. Павел не спеша вымыл руки, сел за стол, начал есть, то и дело поглядывая на мальчика.

— Красный следопыт, — сказала Настасья.

— Гляди ты! — буркнул зять.

— Надо еще один запрос сделать, — аккуратно складывая письмо, сказал Венька.

— Сделай, Веня, сделай.

— Толку-то, — усмехнулся Павел.

— Степан Иванович упоминает о каком-то Савраскине. — Венька открыл блокнот. — Вот: «Наипервейший мой друг Петруха Савраскин. Петр Васильевич. Родом из-под Пскова. Деревня его родная сейчас под немцем. И не знает Петруха ничего о своих родных-знакомых». — Венька помолчал, серьезно посмотрел на Павла. — И еще: «Петруха успел стрельнуть, а то бы каюк. Так что, Настасья, благодари дружка моего Петю Савраскина. Спас он меня от верной смерти».

— Ишь ты, — удивился Павел. — Следопыт! Этот… Как его? Шерлок Холмс! Да ты знаешь, сколько Савраскиных на белом свете!

— Может, и много, да в отделении Степана Ивановича наверняка один был, — ответил Венька и встал. — Пошел я, тетка Настасья.

— Спасибо, Веня, — завертывая письма в газету, сказала Верста. — Так ты отпиши.

— Обязательно, — пообещал Венька и вышел.

— А у него котелок варит, — сказал Павел. — Шерлок Холмс!

— Он с добром пришел, Паша.

— А я что? Я ничего. — Павел отодвинул тарелку. — Вот жены на обеде нет — это непорядок!

— Теперь такое время. Сенокос. Самая работа агроному.

— Начальство. Днем в поле, вечером совещанья, заседанья… Разве это жизнь?!

Залпом выпив кружку молока, Павел встал, вышел на улицу, сел на мотоцикл и с ревом полетел по деревне, обдав пылью бегущих к речке Веньку и Индуса.

— Эге-гей! — крикнул Павел. — Шерло-ок Холмс! Молодец!

Венька переждал, пока уляжется пыль, снял галстук и, размахивая им, помчался по зеленой высокой траве. За ним с веселым лаем короткими прыжками несся Индус.

Венька и Валька возвращались с утренней рыбалки. На плечах они несли удилища, а в руках у каждого покачивались связки крупных рыбин, да не голавлей, не подлещиков, а серебристых, нежных хариусов. Индус весело бежал впереди и, казалось, был не менее горд богатым уловом, чем сами рыбаки. Валька, остановившись у своей калитки, в который раз сказал:

— Смотри, Венька, никому ни слова о нашем месте.

— Могила, — успокоил друга Венька.

Одно время Валька Чебыкин не разговаривал с Венькой, обидевшись, что тот один ходил к Настасье: ведь Валька тоже считался красным следопытом, да и письмо в Министерство обороны по поводу Степана Ивановича они сочиняли вместе. Но обида сама собой забылась, тем более что второе письмо о Савраскине они тоже написали сообща, прямо на имя министра обороны. Написали — и не то чтобы забыли, но не вспоминали о нем: некогда было. С утра ни свет ни заря на рыбалку, а то в лес, где уже полным-полно было ягод — земляники, голубики, малины. А ночами гнали коней на заливные луга, за речку Стригу, и, когда смеркалось и на землю медленно опускалась тихая темнота, разжигали костер, заваривали чай и до утренней зорьки слушали рассказы бывалого человека, библиотекаря Сени, который хотя и не успел повоевать, молод был, но тоже повидал немало. Жил и в Средней Азии, в горячих песках, проводил газопровод, и в тундре, на далеком полуострове Ямал, гонял плоты по Енисею и ходил рыбаком в Атлантический океан. Рассказывал Сеня занятно — век бы слушал!

Летели и пропадали в темноте светлые искры, бродили по росной траве еле видимые кони, сторожко всхрапывали, заслышав протяжный крик болотной птицы выпи или далекое утробное уханье ночного разбойника филина. Смоля одну папиросу за другой, Сеня азартно рассказывал диковинные истории. Ребята верили и не верили ему, а когда речь шла о чем-нибудь страшном, к примеру как замерзал Сеня в белой безлюдной тундре, один-одинешенек, по спинам мальчишек пробегал мороз, словно там, в тундре, погибали они, а не библиотекарь Сеня. Засыпали ребята прямо на земле, у тлеющего костра, а с восходом будил их Сеня, и, еще сонные, ловили они арканами молодых жеребчиков, вскакивали на их спины и быстрым наметом гнали в луга, где паслись кони… Незаметно летело время.