Дом Аниты - Лурье Борис - Страница 9

Кстати, Резиденция Аниты расположена в одном из немногих до сих пор сохранившихся аристократических жилых комплексов, выстроенных в Первую мировую. Он находится в Уэст-Сайде на Манхэттене — месте некогда малопривлекательном, а ныне весьма шикарном. Районы Нью-Йорка меняются в зависимости от того, сколько культурного отребья в них переселилось. Наш район сейчас на подъеме, арендная плата подскочила, и нежелательные элементы были вынуждены выселиться.

2. Четыре Хозяйки, четыре слуги

Нас, рабов, четверо. Ганс, Фриц и я хорошо обучены и преданы нашему делу. Кроме того, есть Альдо — его можно счесть «доверенным лицом», но в действительности он — капо, привилегированный слуга.

Жилище Альдо — платформа размером с двуспальную кровать. Она приподнята на три фута от пола и огорожена тремя стенами. Четвертой стены нет — вместо нее стеклянная перегородка для наблюдателей. У Альдо огромный собственный шкаф, до отказа набитый одеждой. Он не обязан содержать свои вещи в порядке, поэтому в шкафу и на кровати чудовищный бардак. Но Хозяйки почти все спускают ему с рук. Иногда Альдо подсовывает нам дополнительную порцию лакомств, чтобы мы привели в порядок его вещи.

На платформе у него мягкий пружинный матрас, красивое разноцветное белье и куча ярких подушек, богемно разбросанных на постели{15}. Завершает ансамбль меховое одеяло — вероятно, из кроличьих или кошачьих шкурок. У Альдо есть даже небольшой холодильник для воды, соков и сластей, то ли полученных от Хозяек, то ли спертых с кухни или изъятых из нашего рациона.

Хозяйки приходят к Альдо развлечься и поиграть. Визиты в апартаменты рабов придают пикантности этим редким ночным эскападам. Однажды я тайно наблюдал, как Госпожа Анита принесла Альдо женские туфли на шпильках, а затем поглаживала его ноги, облаченные в них, — и не более того. Как-то в ночном безмолвии Госпожа Бет Симпсон перевернула Альдо на живот и затолкала ему в анус какой-то предмет. Альдо любит такие визиты, хотя они и нарушают его сон. Но он лишь похихикает и скажет: «Ах, как это мило, благодарю вас».

Видимо, Хозяйкам и правда нравится доставлять ему удовольствие.

Мы, слуги, во время этих ночных посещений, разумеется, стараемся спать как ни в чем ни бывало, хотя это непросто. Но принимать участие, даже в воображении, — нарушение правил. Однажды, впрочем, нас понесло.

Как-то в полночь явилась Джуди Стоун и взялась за Альдо всерьез — тут уж было не до шуток. Растянувшись навзничь у него на постели, она повелела ему воткнуть в нее свое орудие. Потом приказала влезть на нее сверху, и они сплелись замысловатым клубком, Альдо все вытаскивал из нее свой инструмент и вставлял, пронзая ее снова и снова необычайным манером. Разумеется, мы не привыкли, чтобы мужчины, — слуги или гражданские лица — делали подобные вещи с дамами — гражданскими лицами или Хозяйками{16}.

Наблюдать за этим было невыносимо, и нами овладело животное безумие. В едином порыве окружив постель Альдо, мы вопили, негодовали и скакали вверх-вниз. Потеряв всякий контроль, мы выбрасывали вещи Альдо из шкафа, топтали их и рвали зубами. Тут вбежали Хозяйки Тана Луиза и Бет Симпсон и стали безжалостно нас стегать, пока мы не угомонились.

До сих пор загадка, отчего этот возмутительный акт между Джуди и Альдо привел нас в такой раж. Это было не первое событие, с которым нам пришлось мириться. Но вот увидите: Джуди еще поплатится за свою слабохарактерность. Впрочем, к тому времени она научится извлекать выгоду из своих недостатков.

Крепкий сон, по возможности без сновидений — во всяком случае, без запоминающихся грез, — одно из железных правил нашего служения{17}. Порой, невзирая на суровый закон, я не в силах уснуть и слышу, как Ганс шепчет: «Гамбург», а Фриц мямлит: «Познань».

Как-то раз я заговорил со своими собратьями об этих городах. Оба ушли от ответа. Фриц, который непрестанно улыбается, будто в любой момент готов истерически расхохотаться (чего никогда не случается), смолчал. Ганс, чье длинное вытянутое лицо напоминает мне печальные лица голландских или немецких средневековых крестьян (с картин, что показывала нам Анита на образовательной экскурсии в музей Метрополитен), и бровью не повел. Его преждевременно отощавшая физиономия расчерчена морщинами — подобно карте древнего Вавилона.

Я выпытывал у них, умолял, грозил им никогда не делиться с ними своими секретами, а затем сказал, что знаю: вероятно, города эти связаны с их прошлой дикой жизнью на воле. В конце концов они признались, что Гамбург и Познань — это их родные города.

Фриц смутно помнит бомбежку Гамбурга — он тогда был подростком. Печальный Ганс помнит депортацию его семьи из Познани — сейчас это польская территория — в наказание за грешную принадлежность к избранной нации Гитлера.

А вот наш соблазнительный долговязый Альдо! Надо сознаться, он часто вводит меня в искушение. Меня так и подмывает проникнуть в него своим ненасытным орудием, настроенным на беспрестанную работу, но недостаточно занятым. Во сне Альдо стонет и хнычет, грозит и вопит со своим бруклинским макаронным акцентом: «Я американец… Я американец!»

Он и остальные слуги знают, кто они и откуда родом. Почему же мне не известно, откуда я взялся? Из самых темных глубин памяти я извлекаю лишь воспоминание о службе в Англии. Все предшествующее видится мне тяжелым камнем, летящим из стратосферы, чтобы врезаться в землю. В остальном мое сознание зияет пустотой. Я всегда считал, что рабу любви это на руку. Но теперь я становлюсь просвещеннее, и меня мучительно терзает вопрос о происхождении. Кто же я?

3. Лицо Ганса

Лицо Ганса притягивает меня как магнит.

Голова у него вытянутая, лошадиная. Короткие грязно-русые волосы торчат звериной щетиной. Борозда, выбритая по центру черепа, поблескивает как лужа в бурой земле. Когда он говорит или смеется, что происходит крайне редко, на выбритой коже проступают глубокие морщины. Это смущает наблюдателя и наводит на мысли о крайней худобе, о черепе изголодавшегося доходяги{18}.

Ганс человек зрелый, хотя относительно молод. Под глазами у него двойные мешки, что неприятно контрастирует с моложавым лицом. Кожа вокруг его глаз покрыта сеткой морщин. Когда она приходит в движение, морщинки вихрятся, точно мир перед глазами пьяного водителя. Нос — орлиный, длинный, резким крючком, переносица будто сломана. Это тоже создает неприятное впечатление, особенно на германском лице, поскольку крючковатые носы мы обычно связываем с южно-средиземноморским типом. Кроме того — высокие скулы; ну да, у немцев они порой встречаются — следы монгольско-гуннского кровосмешения. Чувствительному наблюдателю, чей вкус воспитан на нордических идеалах, смотреть на это лицо до боли неприятно.

У Ганса гигантский подбородок, непропорционально большой для его вытянутого лица; в сравнении с ним даже лошадь кажется круглолицей. Выступающие подбородки — признак силы воли и мужественности (возьмите, к примеру, подбородок Муссолини — практически на нем одном зиждилась слава фашистской партии), однако подбородок Ганса не таков. Его подбородок — лишь тошнотворный нарост, глыба, задним числом прилепленная к изваянию, когда скульптор уже закончил работу. Если бы художник окрасил его в преувеличенно красноватые тона, этот подбородок напоминал бы нам о нынешней эпидемии рака в индустриальном мире.

Кожа у Ганса свисает драпировкой от скул к уголкам рта. Обычно в этих уголках накапливается влага. У него постоянно течет нос — обстоятельство, которое он не удосуживается контролировать. Дренажная система его гайморовых пазух, по-видимому, не уживается с суровым нью-йоркским климатом.

А длинные петлистые уши! Невероятной лепки — они чрезвычайно выразительны. Как будто лошадь, что тянет плуг, рехнулась и взялась выписывать пируэты, оставляя на земле круговые следы. Чрезмерность ушей придает серьезному лицу Ганса веселье и легкость.