Дом Аниты - Лурье Борис - Страница 51

Но в каждом из нас таятся неисполненные желания, которые могут возродиться в благоприятных условиях. Мы с Вами были слишком похожи — обе еврейские девушки, какой уж тут огонь страсти! К тому же при Аните это было бы неприлично. Я всегда буду помнить ее. Она была для меня настоящей матерью — она одна внесла в мою жизнь порядок. По натуре я такая неорганизованная — вы не поверите!

Но она ушла и больше не вернется на эту грустную планету. Наверное, в глубине души она желала окончить свои дни в недрах земных — ведь совершенство не выносит разреженного воздуха в небесах.

Я присматриваю за территорией Учреждения. Оно стало кооперативным. Если Вы не знаете, это означает, что каждый жилец — владелец своей квартиры. Но есть еще и коллектив, или кооператив. Поэтому, хоть я и законная владелица, хочу Вам сообщить, что всегда готова возвратить Учреждение к его корням.

Бесконечные коридоры и бесчисленные комнаты безлюдны. Радостный шум большой семьи утих. Я не слышу ни смеха слуг, ни стука хозяйских сапог по паркету. Люди из Румбулы испарились. Ходят слухи, они сыграли важную роль в уличных боях, на самых опасных участках. Возможно, теперь они взаправду погибли. Пусть же они обретут вечный покой и наконец отвяжутся от нас!

Я убрала из кабинета Аниты весь мемориальный хлам. Обстановка у нас стала еще минималистичнее. Какое великолепное пространство для образовательных заседаний с последующими эротико-хирургическими развлечениями на белом пластиковом столе, который я держу в чистоте.

Я загораю, сидя в мягком кресле у окон Большого зала, откуда видно царящее снаружи запустение. Вереницы жилых домов, конторских зданий и небоскребов — всей этой гордости Нью-Йорка больше нет. Тут и там сквозь окна проглядывают стальные остовы. Зрелище тягостное, но по-своему эстетичны нечаянные необычные композиции — особенно по контрасту с роскошной пустотой внутри нашего Дома.

Знакомому Вам Нью-Йорку пришел конец{197}. Хотя, как ни странно, многие фешенебельные районы уцелели, например, наш Верхний Уэст-Сайд в районе Сентрал-Парк-Уэст. В остальном же Уэст-Сайд сгорел дотла.

Вряд ли дело в том, что одни кирпичные дома были огнеупорнее других, поскольку все грекоримские суды и правительственные здания на Фоли-сквер стерты с лица земли. Ратуша сгорела и превратилась в груду пепла. Исчезли и многоуровневые конторские здания на Авеню Америк, а также «Пан-Ам», Эмпайр-Стейт, башни Хелмсли и Трампа и башни-близнецы. Даже их золу развеял ветер.

В общем, не осталось ничего — что, конечно, удобно для реконструкции, которая воспоследует… или не воспоследует.

Как же это произошло? Был ли вообще пожар? Возможно, история с пожаром — выдумка? Пожар — или целый пожарище? Все мы видели огненно-красное небо над городом, но не заметили никакого дыма.

Ясно одно: никто не знает. Или никто не говорит? Но почему сотни тысяч людей, все еще проживающих в разных районах Нью-Йорка, держат рот на замке?

Думаю, знают кое-какие старые бородатые раввины из иерусалимских и цфатских ешивот{198}, хоть они никогда и не бывали в Нью-Йорке. Когда я молча задумываюсь о трагической гибели города, на их понимающих лицах мне чудится румянец. А в их глазах — что-то страшное. Вы же знаете, люди общаются не только при помощи слов.

Однако эти мудрые раввины все равно не проговорятся. У духовенства тоже есть свои политические соображения. Папа римский у себя в Ватикане, вечно озабоченный общественным резонансом, ни словом об этом не обмолвился, хотя ему всегда есть что сказать по любому поводу. Он поцеловал икону Божьей Матери из Ченстоховы, эту закопченную Мадонну{199}, но промолчал о Нью-Йорке.

Как такой огромный город мог сгореть практически дотла? Ведь не было ни ядерного удара, ни воздушной бомбардировки. Никто, похоже, не знает, как погиб старый Нью-Йорк. Не понимают даже свидетели и уцелевшие. Столько вопросов, на которые нет ответа.

Возможно, на то была воля доброго Боженьки — как при разрушении Содома и Гоморры или извержении Везувия. Тем не менее множество нью-йоркцев выжило. Не все же они были грешниками. Даже в Содоме и Гоморре одна семья спаслась — семья Лота, хоть его жена и обратилась в соляной столп посреди окаменевших деревьев в долине Мертвого моря в Израиле.

Так что поневоле начинаешь ломать голову над вопросом: что же такое грех? Я по-прежнему не знаю. Однако скажу, что Нью-Йорк, который я знала, прежний Нью-Йорк был откровенно греховным. Тот, кто, подобно мне, сумел бы проникнуть под его оболочку, получил бы полное представление о его прогнившем нутре.

Неопровержимый факт заключается в том, что Нью-Йорк самовоспламенился. Видимо, так оно и случилось, хотя это и напоминает байку идишского писателя И. Б. Зингера.

Новые власти нью-йоркской пустыни хранят гробовое молчание о физических причинах пожара. Если и были поджигатели. Пресса строит догадки о том, что поджог совершили новые радикальные фашистские группы, возмущенные эмансипацией властных нью-йоркских женщин. Но это вовсе не объяснения, лишь умозрительные толкования гибели Нью-Йорка: если оправдать ее классовой борьбой или этническими конфликтами, она становится исторически неизбежной.

Когда-то наши газеты пухли от рекламы и сплетен, но теперь не осталось товаров — нечего рекламировать. Древесина, из которой изготавливают бумагу, требуется для реконструкции. По той же причине не достать и туалетной бумаги. Поэтому у наших возрожденных правительственных, партийных и профсоюзных газет такой куцый формат. Однако нынче всю прессу контролируют как полагается.

В общем, скоро начнется то, что наша новая самопровозглашенная власть именует «пролетарской реконструкцией». Даже не придется расчищать завалы. А пепел девственно чист… Впрочем, новому режиму понадобится немало времени, чтобы восстановить свой уничтоженный электорат — рабочих и бедноту.

Мы как бы живем взаймы у времени, но это не означает, что такая жизнь не может быть творческой. Мы продолжаем жить на всю картушку{200}, но тихо, без апокалиптических всплесков.

Любая возможность получить удовольствие используется по максимуму. Мы действуем медленно и спокойно, убеждая себя, что впереди еще очень много светлых и счастливых дней. Привлекать к себе внимание неразумно — лучше не будить сторожевых псов революции.

Крупнейшая проблема в том, чтобы заставить город снова функционировать — как превратить низшие классы в наиболее эффективный инструмент восстановления… Но довольно, я больше ни слова об этом не скажу. Первым делом я должна переквалифицироваться в «рабочего художника». Если получится, вновь стану членом своей любимой группировки. Мой послужной список безукоризнен — я ведь никогда не работала с живыми художниками, только с мертвыми.

К тому же арт-бизнес сейчас на подъеме! Богачи стремительно разоряются, но их сокровища не переходят к пролетариату. За пару картофелин можно купить коллекционного Пикассо. Целую груду поп-арта приобрести за десяток сигарет! У меня по-прежнему отличные связи, так что я добываю кучу продуктов с черного Лонг-Айленда. Представляете? Чернокожие фермеры с Лонг-Айленда — ныне самый привилегированный класс. Но за искусство они не дадут и куриного перышка.

Несмотря на эгалитарную революцию, эти фермеры по-прежнему мечтают о свежей белой требухе. Поэтому я расплачиваюсь не наличными, а юными почетными израэлиточками. Впрочем, это даже не суть, любое белое мясцо — ходкий товар. Обездоленные родители рады избавиться от лишнего рта за полмешка картошки. Свежий воздух и деревенская жизнь городским девушкам на пользу, Вы согласны?

Больше всего меня беспокоит, куда спрятать коллекцию произведений искусства, которую я собираю на будущее. Если правительство пересмотрит свое отношение к авангарду, я пожертвую ее какому-нибудь новому музею. Даже если ничего не заработаю, им придется внести ценную поправку в мои документы: «пролетарского происхождения».

Словом, культурная жизнь в загоне. Музеев не осталось, а шедеврами искусства затыкают дыры в развалинах. Последние служат пристанищами для множества бездомных и гаражами для повозок и лошадей.