Дом Аниты - Лурье Борис - Страница 33

Положив трубку, Госпожа громко возмущается тем, какие все безвольные слабаки — вечно попадают в передряги.

Я встаю. Бет подносит мне свою стопу, которую я полизываю и целую: мощные пальцы, подъем, пятку. Бет лениво пинает меня в лицо и совершенно неожиданно спрашивает:

— Что стряслось, Бобби? У тебя снова неприятности?

— Пожалуйста, пните меня еще, Госпожа Бет. Я страдаю от мыслей, с которыми не могу совладать.

— Мысли? Мысли, малыш, это беда. А беда — это мысли!.. Если мыслишь, — наставляет она, — это неприятность само по себе.

— Госпожа Бет, можно увидеть вас в одном пояске?

— Ладно, Бобби, но писю я тебе не покажу. Я не выставляю ее перед рабами и вообще перед самцами. Я тут вообще-то не для того, чтобы удовлетворять твои желания. Это ты должен удовлетворять мои.

Бет Симпсон поднимается с покрытого мехами ложа, соскальзывает на пол и, едко пахнув животными женскими соками и потом, приказывает:

— Покажи мне свой стояк, парень!

Однако у меня не стоит. В голове каша, а в теле ломота. Я не могу добиться эрекции.

— Какой же ты дебильный, немощный хер, Бобби! Сходи за моим поясом — я тебе в нем покажусь.

Я радостно бросаюсь в чулан. Я точно знаю, где лежит широкий лайковый пояс. Бет крепко стягивает им талию.

Она приподнимает большие мясистые груди и отмечает:

— Тебе нравится… нравится… но это не для тебя, не для тебя. Что ты можешь предложить, несчастный слизняк? У тебя же хуек из резины. Глянь, сколько у тебя шрамов и пятен по всему телу. А какой шмат вырезали у тебя из задницы!

Мне уже веселее.

— Глянь на это жалкое, умоляющее лицо! — унижает она меня. — Хоть какой-то сок в члене есть? Спорим, что нет.

Ласковыми словами, внушающими доверие и излучающими подлинный свет реализма, Госпожа Бет помогает мне.

— Давай, смотри! Смотри! Может, полегчает чуток.

Мой орган слегка поднимается, но по-прежнему не впечатляет.

— Госпожа Бет, можно принести плетку? Ну пожалуйста.

Она ворчит:

— Мне и без того есть о чем подумать. Да еще я до сих пор голодная. Фриц приготовил херовые гамбургеры. А кола была теплая как моя жизнь!

Она жалуется дальше:

— Вчера вечером, только я собралась отрезать Альдо хуй — повредила себе запястье. Сегодня порка будет не ахти. Но давай… Я сказала, давай! Иди за плеткой!

Я снова мчусь в чулан и возвращаюсь с девятихвосткой. Пытаюсь поцеловать руку Госпожи, когда она выхватывает у меня орудие.

— Ударьте меня, прошу!.. Сильно, сильнее, — ору я. — Мои мысли! Мысли! Они неправильные, неправильные!

Я дергаю себя за вставший член до тех пор, пока не остается ни капли{119}. Потом обнимаю и расцеловываю стопу Госпожи Бет, вздыхая:

— Ой, как хорошо! Как хорошо!

— Вон отсюда, паскудник, — кричит она на меня, — и принеси мне поесть с кухни! Подыхаю от голода!

Я припадаю к земле и прошмыгиваю в приоткрытую дверь, радуясь, что силы и рассудок почти вернулись. Дабы полностью восстановиться, осталось только выполнить просьбу моей Госпожи Бет.

Хотя Госпожа Анита и ратует за прогресс, она всегда подчеркивает, что тяжелый труд в поте лица поднимает моральный дух слуги.

Стряпня — очень интимный процесс, почти такой же глубокий, как физическое обслуживание. Потея на кухне, выбиваясь из сил, слуга воображает великолепные сцены, кои породит его труд: Хозяйки в праздном покое станут увлеченно пробовать и поглощать приготовленную еду, обсуждая приправы и консистенцию.

Какой вспыхивает свет, когда зовут к столу! Слуга наскоро вытирает пот со лба, снимает испачканную белую спецовку и надевает постиранную, а затем — на заплетающихся после многочасовой работы перед адским очагом ногах — мчится выслушать критику Хозяек.

С такими мыслями я бросаюсь на нашу кухню.

После полного семяизвержения я как выжатый лимон, но все равно горю желанием услужить Госпоже Бет. Я робко надеюсь, что из-за своего волчьего аппетита она не обратит внимания на возможные недостатки блюда.

Я достаю из морозилки два фунта отменного, первоклассного стейка без единой жиринки по краям. Скатываю из него два мясных шара и включаю жаровню для открытого огня. Врубаю вытяжку, чтобы дым не закоптил кухонные стены. Убийственно горячее пламя обжигает два мясных шара, которые висят, не касаясь поверхности, на мощных струях воздуха, удерживающих их по центру.

Я достаю заранее приготовленную смесь для омлета: восемь яиц, щепотка топинамбуровой муки и нескольких капель хереса. Все это отправляется на сковородку, мягко увлажненную чистым, несоленым сливочным маслом. Меня все устраивает; я осторожно разбиваю в эту смесь штук восемь особых органических яиц высшего сорта.

Божественное блюдо скворчит на сковородке. Как только яйца достигают совершенства и белки подрагивают, словно обнаженные девичьи груди, застывшие в твердой упругой массе, я снимаю мясные шары с жаровни — они как раз приготовлены до нужной консистенции.

Я стратегически помещаю их сверху на омлет. Два фунтовых шара привносят в произведение необходимый символизм: они, разумеется, олицетворяют тяжелые мужские яички.

Я покрываю всю массу слоем горячего шоколадного сиропа, обходя стороной яйца и фрикадельки. Тем самым я выражаю почтение нашим Хозяйкам за доброту к нам. Затем поливаю всё кисловатым ванильным сиропом — в него добавлен лимонный сок, — символизирующим сперму слуг.

Далее из кухонных трав и овощей, склеенных растительным клеем, я мастерю подобие громадного члена. Это центральный элемент композиции — он покрывается тонким слоем кетчупа. Это напомнит Хозяйкам о крови, которая придает подношениям слуг исключительную аппетитность.

Блюдо готово. Я доволен; кладу его на сервировочную тарелку и спешу обратно к Бет Симпсон.

Сидя на корточках на своей изысканной, устеленной мехами кровати, она ставит тарелку между ног и начинает остервенело смешивать ингредиенты.

В конце концов от них остается лишь буроватая кашица. Госпожа Бет жадно запихивает ее в рот обеими руками, не обращая внимания на вилку и нож, которые я тоже принес. Еда стекает по восхитительным молочно-белым грудям и животику.

В конце я вылизываю Госпожу дочиста и досуха. Это высшая точка, уместный заключительный аккорд моего восстановления.

Я опять совершенно здоров.

50. Странники

Сегодня я недалеко продвинулся с уборкой. Когда я заглянул в туалет для слуг, в нос ударил неподобающий запах.

Но то был вовсе не едкий запах кала. Нет, так воняет давно не стиранное грязное белье. Еще резче запаха пота в плохо проветриваемом затхлом подвале. Так пахнет сперма в трещинах старого бетонного пола. Так пахнут почти высохшие окровавленные тряпки. Вообще-то, запах напоминал смрад больничной операционной, не обработанной спасительной дезинфекцией.

Запах был такой силы, что я чуть было не отступил. Но я бываю упертым, и во мне проснулся инстинкт сторожевой собаки: ведь я немецкая овчарка до мозга костей! Концлагерный пес{120}!

Так кто же посмел осквернить наше благородное Учреждение зловонием Восточного фронта?

Впрочем, запах доносился вовсе не из туалета. На паркете в Антре, испуганно сбившись в кучу, сидели люди. Как спящие на полу цыгане.

Несмотря на провинциальную одежду, вышедшую из моды много лет назад, в них было что-то знакомое — подозрительно знакомое. Люди сороковых, времен Великой Отечественной? В голове промелькнула мысль: «Гомо советикусы».

Их было пятеро: крепко спавшая старуха; интересная женщина средних лет, сидевшая прямо, с решительным видом; миленькая пухлая невинная девушка лет шестнадцати; кроха, ползавший без присмотра по полу, но старательно и тепло укутанный; и молодой солдат. Все вроде безукоризненно чисты, но запах однозначно исходил от них. И у каждого отчетливая метка между глазами — большая кровавая рана{121}.

— Как вы сюда проникли? — изумился я.

Я уже перестал сердиться. Вообще-то запах существенно изменился — такое уж у меня обоняние. Я вдруг представил, будто нахожусь в тихом осеннем лесу, когда воздух особенно пряный — ибо осенью начинает разлагаться живая материя.