Два Яна (Рассказ) - Мстиславский Сергей Дмитриевич - Страница 3

— Благо перины уже постелены, — сказал Любор, — приплясывая, чтобы согреть промокшие ноги: в темноте его угораздило загрязнуть в какой-то канаве с водой чуть не по пояс. — А сам господин полковник к нам не пожалует? Правда, как здесь ни комфортабельно, это все-таки не то, что надо. Мы мечтаем о постели с балдахином для господина полковника.

Солдаты рассмеялись, и даже лейтенанту пришлось задавить прорвавшуюся улыбку. Постель под балдахином — погребальная колесница. Где еще, кроме как над катафалком, над последним смертным ложем, увидите вы балдахин? Лейтенант погрозил пальцем.

— Я верю, Тыль, что вами руководят наилучшие, как у всех нас, чувства к господину полковому командиру. Но выражаете вы их, если мягко сказать, неуклюже. И вообще я советовал бы вам больше держать язык за зубами. Иначе мне придется дать вам два-три дежурства не в очередь.

— Если б дежурство на кухню, я бы не возражал, — с ужимкой ответил Тыль. — С тех пор как я покрываю себя бранной славой на войне, моей самой высокой мечтой стало чистить картофель, не взыскивайте с меня за правдивое слово, господин лейтенант. Я надеюсь, к слову сказать, что кто-нибудь там, в деревне, чистит для нас картофель? Говоря между нами, я предпочел бы лечь на эти гвозди (он потрогал ногой огарки стеблей) не на пустой желудок.

— Костров не приказано разводить, ужин привезут из деревни, — сказал лейтенант и повернулся, чтобы идти.

Любор заступил дорогу.

— Прошу прощения, но… разрешите спросить, почему, собственно, нас вышибли из деревни? Признаться, эти избы были чрезвычайно аппетитны на вид. Полагаю, что и вы предпочли бы ночевать не на мокрой земле, накрывшись дождевой тучей?

Лейтенант поколебался секунду.

— В избах обнаружены были листовки, — сказал он вполголоса. — Большевистские листовки на нашем, чешском языке.

— Листовки?! Так надо было убрать их, а не нас… если уж они так не по вкусу командованию.

Лейтенант усмехнулся.

— Ну, в этом вопросе я на стороне командования. Раз листовки есть, их не изымешь никаким способом: они, как живые, лезут из всех щелей. Только здесь, в поле, вы можете считать себя в безопасности от заразы.

Любор посторонился.

— Самый последний вопрос, господин лейтенант. О чем листовка?

— Вы забываетесь, Тыль! — вспыхнул офицер. — На этот раз можете считать за собой обещанные два дежурства. Вы желаете, чтобы я излагал вам большевистские идеи?! Это наглость! Одно дело — быть добрым чехом, а другое…

— Простите, — смиренно сказал Любор. — Но я именно и спрашиваю, как добрый чех, который не имеет и не хочет иметь ничего общего с красными.

— В таком случае, тебе незачем и интересоваться их листовками. — Лейтенант глубже засунул руки в обшлага и договорил под нос, словно для себя одного: — Я тоже не читал их, я знаю только заглавие.

— «Помни о Танненберге!» — сказал Ян.

Лейтенант обернулся к нему резким рывком и протянул руку.

— У вас есть эта листовка? Отдайте сию же минуту!

— Виноват, господин лейтенант… — пробормотал Ян. — У меня ничего нет, даю честное слово. Я просто догадался… Я, как все, вероятно, прочел надпись на доме. И сказал так, догадкой.

— Подозрительная сообразительность, — покачивая головой, протянул лейтенант. — Не хочу быть зловещим пророком, но вы плохо кончите, ефрейтор Ян. Подумайте о себе и своей судьбе хорошенько.

Ян выпрямился и приложил руку к шлему. Он смотрел лейтенанту прямо в глаза: это можно, они оба «добрые чехи». Если бы он, Ян, был коммунистом, тогда, конечно, дело другое. Но такой, как он есть, простой, рядовой чех, как любой солдат его отделения, да и как сам лейтенант, зачем и что он станет скрывать?

— Я думаю. Хорошенько думаю, господин лейтенант.

Лейтенант, в свою очередь, прикоснулся пальцами к козырьку, но ничего не сказал. Только пожевал губами. И ушел в ночь.

Солдаты тотчас же окружили Яна.

— В самом деле, у тебя нет листовки? Никого же нет, давай!.. Нет? Окончательно? А что такое Танненберг, ты знаешь, по крайней мере?

— Кому и знать, как не мне, — угрюмо проговорил Ян и тронул странный, кривой зубчатый шрам на щеке. — Вот он — Танненберг. Это был бой…

— Ты участвовал? В прошлую войну? Но ты же на ней не был. Как же ты…

— Бой был пятьсот лет назад, бычья голова. Не я, а прадед моего деда или еще старше, пращур, одним словом, тот действительно дрался при Танненберге.

— Пращур? А твоя щека при чем?

— При том, что пращур мой принес с того боя рыцарскую стальную перчатку: при Танненберге чехи с другими славянами — русскими, поляками, литовцами — били немецких рыцарей.

— Вот оно что!

— Верно или нет, но в семье нашей предание, будто это перчатка самого великого магистра, главнокомандующего, так сказать, рыцарей: пращур приколол его.

Войтек из Подебрада, самый сильный рядовой в роте, ударил себя по колену.

— Вот это лихо! Главнокомандующего! Если б полковник знал, он произвел бы тебя в унтер-офицеры.

— Перчатка висела у нас на стене, так уж из поколения в поколение повелось. Вы ж понимаете: семейная память. Трофей. Как знамена в соборе. Ну вот, когда немцы пришли и двинулись обходом по домам и квартирам, как только они вошли в комнату…

— Опознали перчатку? Быть не может!

— Чья перчатка, они догадаться не могли, конечно, но что это немецкая рыцарская и трофейная, нельзя было не узнать, так как над перчаткой была надпись: «Танненберг, 1410». Это они помнят. И старший из коричневых рубашек сорвал перчатку тотчас со стены и хряснул меня ею по щеке так, что сбил с ног, а щеку пробил до кости.

— Арестовали тебя?

— Ну, конечно. Три месяца пробыл в тюрьме, все прошел, что полагается. Наконец невтерпеж стало, заявил о желании идти к ним в армию добровольцем сражаться во славу фюрера.

— Против пращура, стало быть, — сказал из темноты насмешливый голос, и Ян сразу узнал его: Божен Штитный, которого все в роте считают коммунистом. Два раза уже вызывали его в особый отдел, но отпускали: берегут, наверное, — снайпер!

— Так-то ты помнишь о Танненберге! Действительно, стоило держать пятьсот лет стальную перчатку на стене!

— Что такое вы говорите о Танненберге?

Солдаты быстро обернулись на нежданную немецкую речь. И вытянулись: капитан, командир роты.

— Кто тут болтал о Танненберге, я спрашиваю!

Любор выдвинулся, как всегда, с легкой ужимкой.

— По поводу надписи, которая была на доме… Мы выспрашиваем друг друга, что это за Танненберг. Тут некоторые говорят, будто это битва была пятьсот лет назад, в которой славяне разбили немецких рыцарей… Так в школах учили…

Плечи капитана затряслись, лицо налилось кровью.

— Вот… За то, что в школах ваших учили подобному наглому вранью, их и закрыли! При Танненберге не славяне разбили немцев, а немцы славян. Шестьсот лет назад, да! Славное время, когда наши предки устраивали «балы» этим дикарям. Весело в те времена жили! Нагрянут на славянские пограничные земли, — нежданно, как незваный гость на свадьбу, мужчин перебьют, поскольку у них скверная манера была браться за топоры и ножи — другого оружия у мужиков этих не было, — где им было бороться с рыцарями, закованными в сталь! Даже перчатки рыцари носили стальные. А остальных — мужчин и женщин — вязали и гнали за собой. Славяне были сильны, выносливы, непритязательны в пище и способны целый день работать. Поэтому не только пользоваться, но и торговать ими было выгодно. Рыцари истребляли славян беспощадно. Они показали этим мужланам, что такое германский гнев. Мы продолжаем их дело. Как фюрер сказал, мы продолжаем движение, которое остановилось шестьсот лет назад.

— Слова фюрера мы все читали, — отозвался из рядов слегка насмешливый голос. — Но разрешите спросить, господин капитан: почему же движение остановилось после такой победы?

Капитан прикусил досадливо губу. Не надо было напоминать слова фюрера — они пришлись совсем некстати. Конечно, в немецких учебниках это разъяснено, но когда говоришь с этими чехами… Он ответил однако, уверенно и веско ставя слова, как будто действительно читал по учебнику, который нельзя оспаривать: