Enigma (СИ) - Мейер Лана - Страница 25

– Уйди… – шепчут ее пересохшие губы, когда я встаю напротив нее. От этого короткого слова немеют кончики пальцев рук и ног, и я пытаюсь понять, ко мне она обращается или представляет на моем месте очередного представителя из ее грез и мании преследования.

– Уйди… Уйди, – раскачиваясь, вторит она, вздрагивая всем телом. Безмолвно вытираю ручейки слез, обжигающих щеки, глядя на то, во что превратилась мамочка. Глубокие тени под глазами, некогда молодое, свежее и красивое лицо исполосовано морщинами, будто шрамами… оставшимися от кровоточащих душевных ран.

Моя мать была такой красавицей.

А теперь… от былой красоты остался лишь пепел, пустой сосуд, практический лишенный разума. Смотреть на это страшно и больно. Но я никогда ее не брошу…

– Я сказала, что не хочу тебя видеть, Роджер, – вдруг произносит она, продолжая смотреть куда-то вдаль – на черный дым, выходящий из высоких труб завода, расположенного в Квинсе. – Ты солгал мне. Все это время ты лгал мне, – вскрикивает Эва, сжав кулаки на подлокотниках кресла-качалки. Мама не первый раз разговаривает с каким-то незнакомым мне Роджером, который, скорее всего, является плодом ее воображения.

– Ма… я не причиню тебе вреда, Эва. Все хорошо, – опускаясь на стул, рядом с креслом, уверяю ее я, но сама не верю в произнесенные мной слова. Бессилие и отчаянье собирается в колкий ком, вставший поперек горла, лишающий сил и дыхания.

– Как ты мог так поступить со мной, Роджер… ты должен был уничтожить меня. Лучше бы ты убил меня, чтобы я никогда не узнала правду… – нервно сглатываю, прислушавшись к ее тихому шепоту. Она никогда не говорила подобных слов прежде. – Мои девочки… из-за этого, они особенные, да? Таких больше нет… и не будет. Первые и последние. Первые и последние. Первые…

Что? Мои девочки? Мама. Она помнит. Она помнит о том, что у нее есть дочери…

Сердце в груди замирает, пульсирующая кровь в висках разрывает голову, но мне плевать на дискомфорт в теле. Не удержав в узде собственные эмоции, я срываюсь на хаотичный шепот:

– Твои девочки? Мам. Мама. Ты помнишь меня? Это я, Кэнди… – пытаюсь достучаться до Эвы я, но в ответ мама не удостаивает меня и взглядом, и наоборот сжимается в кресле, спрятав нос и губы в ворот махрового халата.

– Руфус, рано или поздно он вернется за ней. За Кэндис, – качает головой Эва, по-прежнему не замечая меня. В пустых глазах, я, наконец, вижу вполне живые эмоций – обнажающий душу страх и суеверный ужас… не за себя, за своего ребенка. – Мы все – никто. Марионетки, для тех, кому нравится играть живыми куклами… вот и все. Вот и все, – бессвязно произносит она и замолкает, прикрывая покрасневшие веки.

– Это я, мам. Мамочка, – шквал эмоций не дает мне справиться с проявлением собственных чувств. Не помня себя, не понимая, что делаю, я просто хватаюсь за руку Эвы, сжимая ее, ощущая тепло и биение слабого пульса под кожей. Легкие разрывает, и мне хочется кричать так сильно, чтобы с криком и глухими рыданиями вышло все, что спрятано глубоко внутри… за семью замками, некая страшная Тайна обо мне, которую я сама не в силах понять.

Секунда, и боль внутри сменяется испепеляющим гневом, превращающим кровь в раскаленную до красна магму. Необъятная ненависть охватывает меня в миг, когда родная мать хватает меня за предплечье, и впивается в него зубами с таким остервенением, что, кажется, намерена прогрызть мою плоть до костей. От боли немеет вся рука, и я кричу, сквозь сжатые зубы, чтобы не напугать ее сильнее и не спровоцировать на еще большую агрессию. Чудом, мне удается вырваться, и заметить, как в палату немедля вбегают врачи, вкалывая в шею Эвы дозу снотворного, которая тотчас лишает ее способности двигаться.

– Ма-ма… – надрывно выдыхаю я, ощущая гулкое биение сердца, которые не угомонить сейчас никакими травками и успокоительными. Такого еще, черт возьми, не было.

– Вам нельзя здесь оставаться, мисс Сторм, – распоряжается одна из медсестер, удерживая маму за плечи. Потирая место укуса, рассматривая глубокий след от ее зубов в форме полукруга, я все еще прибываю в шоке, ощущая внутри полную растерянность… и снова эту проклятую беспомощность, и страх… что все мои старания будут напрасны.

Никакие лекарства не спасут маму. Устаревшие, тем более.

– Милая, ты не принесешь мне чай? И клубничную пастилу. Я так люблю ее… – губы Эвы трогает слабая, но умиротворенная улыбка, но она по-прежнему не смотрит на меня, тихо обращаясь в пустоту.

Я хочу что-нибудь сказать или даже снова взять ее за руку, но ее следующие слова заставляют меня ощутить очередной приступ удушья, да такой силы, что я буквально физически ощущаю удавку, затягивающую шею в тугой капкан.

– А где он? Такой красивый молодой человек. В глазах лед, но в сердце такая сила… он подарил мне цветы, милая, – едва слышно шепчут ее губы, и она прикрывает их ладонью, будто смущаясь. – Красивые, правда… – еще тише произносит Эва и закрывает глаза, погружаясь в глубокий сон.

– Это единственный способ остановить приступ. Вам можно не беспокоиться. Она просто немного поспит… – поясняет медсестра, но у меня не остается никаких сил на негодование и возмущение, потому что мой взгляд мгновенно находит цветы, о которых поведала мама.

И как я не заметила, не почувствовала сразу? Не узнать запах сакуры невозможно, но аромат затхлости в помещении оказался сильнее…

Заставив себя сдвинуться с места, подхожу к прикроватной тумбочке, разглядывая уже три ветви сакуры, поставленные в белую вазу. Прикасаюсь к нежным цветкам, прекрасно понимая, что делаю это только ради того, чтобы найти очередное послание, которое оставил мне Карлайл. Да, я могла бы не читать, не смотреть, не открывать записку… но руки сами разворачивают потертый под старину конверт из пергаментной бумаги, и достают то, что находится внутри.

«Я устал ждать.

Вопреки твоим домыслам, я не хотел причинять тебе зла. Но ты не оставляешь мне выбора, девочка.

Ты нуждаешься в защите и заботе, Кэндис.

Твоя мама… хм, еще больше.

Я мог бы дать тебе все, если бы ты добровольно сделала правильный выбор. В полночь срок, данный мной, истекает. Он по-прежнему у тебя есть: вернуться в особняк моей воспитанницей. Или попасть сюда Бесправным мусором. Не заставляй меня сжигать твой сад дотла. И я сейчас не о том, что находится на заднем дворе резиденции».

О Боги, мистер Карлайл накатал мне целую поэму. Что происходит? Это так на него не похоже… и это просто мерзко и отвратительно, несмотря на нейтральный тон послания, в каждом слове сквозит неясная мне угроза, заставляющая мои щеки пылать от острого ощущения опасности, а сердце стучать с перебоями.

Судорожно сглотнув, и бросив на маму, уже уложенную на широкую кровать, прощальный взгляд, подавляю в себе чувство страха, волнения и неуверенности. Если я не соберусь, и поддамся панике, ничего хорошего не выйдет. Но если я брошу все и побегу выплясывать перед Карлайлом, соглашаясь с его условиями, это закончится еще большей потерей свободы, которой у меня, итак, нет.

Господи, как же я устала от этого. Ощущаю себя крошечной рыбкой, пойманной в сети, которую вот-вот вытащат из воды, и с довольной улыбкой будут смотреть, как она задыхается и трясется в предсмертных судорогах.

Перед глазами плывет, пока я несусь к мистеру Картеру, чтобы поинтересоваться о том, какого черта в моей матери допускают посторонних.

– А вот и Вы. Так быстро, мисс Сторм, – когда я вхожу в кабинет доктора, он переводит взгляд с разложенных на столе бумаг, и оглядывает меня с ног до головы каким-то странным, изучающим взглядом. Симпатичный мужчина, с проседью в волосах и мужественными чертами лица, но сейчас он раздражает меня своей нейтрально успокаивающей улыбкой, которую хочется немедля стереть с его лица и, наконец, выяснить, в чем дело.

– Я как раз хотел поговорить с вами… – мистер Картер встает, а меня наоборот приглашает присесть в кресло напротив. Но мне черт подери, сейчас не до вежливости. Легкие горят от невыраженной ярости и возмущения.