И заплакал палач... - Дар Фредерик - Страница 6

• Предыдущая
• 6/23
• Следующая

Она подождала, пока мы уселись в машину, и только тогда спросила:

– Ну как?

– Заявил в консульство. А консул позвонил в полицию... Похоже, теперь они будут проверять все случаи исчезновения людей. Наверное, разошлют по гостиницам описание ваших примет. Надо подождать...

– А что же мне пока делать?

– Позировать, я же говорил вам, что хочу написать ваш портрет...

Она ничего не ответила, и я тоже молча повез ее к доктору Солару. Она заметила на двери типично испанского домика медную табличку и все поняла. Но на лице ее при этом не дрогнул ни единый мускул.

Нас встретила полноватая служанка. Я сказал, что мы от французского консула и хотели бы как можно скорее увидеться с доктором. Я даже заготовил заранее по этому случаю несколько испанских фраз, и служанка, видимо, поняла. Она провела нас прямо в шикарный кабинет и посадила рядом. Обоим нам было очень не по себе. Врач не появлялся добрых пятнадцать минут. Наверное, ванну принимал, потому что вошел с мыльницей в руках, а за ушами у него еще виднелись следы талька. Доктор оказался крепким и смуглым седовласым стариком. По-французски он изъяснялся превосходно, хоть и с сильным акцентом.

Я снова стал рассказывать, как все произошло. Кажется, моя история его заинтересовала. Он принялся тщательно осматривать голову девушки.

Закончив осмотр, доктор отвел меня в сторону.

– Не думаю, чтобы потеря памяти наступила вследствие травмы. Удар по голове, если судить по кровоподтеку, был довольно легким. Мне кажется, эта женщина еще раньше перенесла какое-то нервное потрясение, или же волнение в момент аварии вызвало психический шок...

– Что можно сделать, доктор?

Он и сам бы хотел это знать. И не стал притворяться.

– Мы имеем дело с таким случаем, где медицина вынуждена продвигаться наощупь. Думаю, ей необходим покой. Через некоторое время, если не появятся какие-нибудь проблески сознания, попробуем электрошок.

– Скажите, а как вы сами считаете?

– Честно говоря, не знаю. Возможно, память понемногу вернется к ней. Конечно, если бы она увидела близких людей или знакомые места, выздоровление пошло бы быстрее...

В общем, выходя от доктора, мы знали не больше, чем когда входили туда.

Пришлось ехать обратно, в сторону "Каса Патрисио".

– Это навсегда, правда? – вдруг спросила она, когда я сворачивал с шоссе на пыльную дорогу.

– Совсем нет... Не терзайтесь понапрасну... Живите себе, и все.

Она кивнула. Смирилась со своей участью.

Перед домиками, что побогаче, стояла странная повозка. На тележке, увешанной увядшими гирляндами, неумело размалеванное механическое пианино натужно играло старые, надоевшие мелодии. Какой-то человек устало крутил ручку. Сзади на тележке женщина качала младенца, покрытого гнойными струпьями. У женщины были длинные черные спутанные волосы, а лицо ее выражало такое отчаяние, какого я еще никогда не видел.

От музыки, да и от самой этой повозки веяло непередаваемой грустью. Даже в помпончиках, украшавших уши ослика, было что-то тоскливое.

Я остановился. У моей спутницы на глазах выступили слезы. Она расстроилась, и это меня слегка утешило – значит, сердцу ее было доступно чувство жалости. Ее взволновало чужое отчаяние, и в этот момент она сама мне показалась такой жалкой, что к горлу подступил комок.

– Вот я и начал узнавать о вас что-то новое, – прошептал я. – Я уже знаю, что вы красивая и добрая. Два основных качества, которые художнику и мужчине хотелось бы найти в женщине.

Я поставил машину под тростниковый навес.

– Пойдемте...

Она пошла за мной. Мне было немного не по себе возвращаться в "Каса", но, к счастью, постояльцы в этот час загорали на пляже, а чета Патрисио хлопотала на кухне. Сильно пахло раскаленным маслом. Я подумал, что, наверное, в этой стране окончательно потеряю аппетит.

Девушка остановилась посреди столовой. Она смотрела, как Техеро выкладывает столовые приборы на скатерти сомнительной чистоты. Он старался делать вид, будто нас не замечает.

Я тронул ее за руку.

– У вас одежда вся в пыли... и порвалась. Надо будет купить что-нибудь новое в Барселоне... Завтра займемся этим. А пока могу одолжить брюки и рубашку. Они, конечно, будут вам велики, но ничего не поделаешь!

Мне показалось, что переодевание ее даже позабавило. У меня нашлись очень узкие джинсы и синяя матроска... Все это было ей велико, но в широких одеждах она тоже стала похожа на художницу. Они ей шли.

Женственность все-таки взяла в ней верх. Она остановилась перед старым зеркалом в баре и начала поправлять волосы.

– Хотите, прямо сейчас начнем ваш портрет?

– Да.

Похоже, это доставило ей удовольствие. Она даже покраснела.

Я пошел к себе за красками и кистями. Поставил на кровать полотно, над которым работал раньше и выбрал чистый белый холст средних размеров.

Ничто так не тревожит художника, как чистый холст. Как будто это окно, распахнутое в бесконечность, в котором неожиданно появляются самые удивительные вещи.

Я знал одно спокойное местечко вдали от пляжа, в сосняке. Песок под соснами был усеян смолистыми шишками, повсюду, не умолкая, трещали цикады.

Я расчистил место от шишек и глубоко воткнул в песок мольберт, поставив его низко, чтобы можно было работать, стоя на коленях. По-моему, это идеальное положение для художника. Сразу увлекаешься и можешь полностью сосредоточиться. Есть даже такое упражнение, чтобы собраться с мыслями: его выполняют как раз стоя на коленях.

– Сядьте на песок.

Она опустилась на пыльную землю.

Вы когда-нибудь видели, как падает лоскут шелковой материи? Он словно описывает в воздухе изящную дугу. Так ц моя модель...

– Двигаться нельзя? – спросила она.

– Почему нельзя? Пожалуйста... Это не имеет никакого значения...

Но она так и осталась сидеть неподвижно, повернувшись ко мне в профиль и глядя чуть искоса.

Я взял жесткую кисть и сделал первый черный мазок.

Всегда начинаю свои картины с черного. Мне кажется, это каркас всего произведения. Обычно я делаю рисунок черными крупными штрихами, а затем, как на остов, наношу краски. Цветные узоры медленно покрывают первоначальную основу.

Она получилась у меня сразу. Знаете, иной раз хватает одного единственного мазка, чтобы отличить полотна настоящего художника.

На белом прямоугольнике холста вдруг появилась девушка. Выходило похоже, да еще как! Как будто я проник в самую глубину ее существа. Ее черты, выступающие скулы, внимательные глубокие глаза... и еще спокойная грусть, тихое отчаяние.

Я вошел в азарт. Не знаю, сколько часов подряд я все наносил и наносил краски на холст. Ничего вокруг себя не видел, потерял ощущение времени, забыл, где нахожусь, и совсем не думал о своей модели, как о живой девушке. Я только старался выделить, передать то, что было перед моими глазами. Она поддавалась, понемногу меняя саму свою личность, становилась той, какой мне хотелось ее видеть. Я уже не различал, где натурщица, а где портрет. Как будто я взял живое существо и претворил его в образ, наделенный безграничными возможностями.

В конце концов рука у меня затекла, ноги не слушались. Отложив кисть, я растянулся на горячем песке. Лежал, закинув руки за голову, вытянув ноги, и слушал, как бьется сердце Земли. В мелком сероватом песке будто растворилась летняя испанская жара и теперь медленно проникала в тело.

Рядом послышался какой-то шорох. Подошла она. Села, поджав под себя ноги, и тень от ее вытянутой руки распласталась по земле, как тень от крыльев птицы. Ее рука погладила меня по голове. Пальцы опустились мне на волосы, начали тихонько перебирать их.

Я приподнялся. Протянул руку и прижал ее к себе. Она приникла к моей груди и застыла в неподвижности. Ее тело было еще горячее, чем песок. Мы долго лежали, не двигаясь. Я ни о чем не думал. Просто был счастлив...

• Предыдущая
• 6/23
• Следующая