Шоу безликих - Баркер Хейли - Страница 5

— Только не говорите никому, — прошептала она. — Это контрабанда.

Я не знал, что это значит, но в конечном итоге она мне все рассказала. Это был свадебный наряд ее бабушки, старинное сари. Ее мать сохранила облачение и передала Прие. Когда власти объявили традиционные индийские наряды вне закона, она тайком вынесла его из дома и спрятала, но в тайнике было так влажно, что она забеспокоилась о его сохранности. Тогда она тайком пронесла его в наш дом.

— Однажды я отдам его моей дочери, — сказала она. — Возможно, когда наши дела станут лучше, она сможет выйти в нем замуж.

После этого я сумел убедить ее рассказать больше о своей семье. Сначала она осторожничала, но все же не смогла удержаться. Особенно когда я спросил о ее детях, Ниле и Нихале.

Я всегда немного завидовал им, этим мальчику и девочке, которых никогда не встречал. Знаю, это звучит абсурдно — у меня есть все, а у них ничего, но то, как сияют ее глаза, когда Прия рассказывает о них, всегда вызывает у меня легкую грусть и пустоту внутри. Она их любит всем сердцем, в этом нет никаких сомнений. И хотя она видит их лишь по несколько часов в месяц, свой выходной она ждет только ради этих нескольких счастливых часов.

Интересно, глаза моей матери сияют так же, когда она вспоминает обо мне? С трудом могу себе представить. Сомневаюсь, что мама вообще когда-либо упоминает обо мне — она слишком занята, обсуждает куда более важные вещи.

Прия между тем вернулась к работе: заливает муку водой и начинает месить тесто. Я наблюдаю за ее пальцами, какие они быстрые и ловкие!

— Что случилось? — спрашивает она. — Что мешает сэру спать на этот раз?

— Цирк, — признаюсь я ей. — Я очень, очень хочу попасть туда, но я уже знаю, что родители не разрешат.

Она отрывается от теста, и смотрит на меня. Ее лицо непривычно меняется — на мгновение взгляд становится тяжелым.

— Почему вы хотите пойти туда?

— А почему бы не пойти? — говорю я. — Все говорят, что это потрясающе.

— Да. Верно. — Ее тон стал сухим, голос чуть резковатым. — Готова спорить, что так оно и есть.

Она месит тесто, с силой надавливает на него кулаком. Кажется, будто она избивает его, чтобы подчинить своей воле. Снова и снова женщина лупит по нему, затем растягивает и снова скатывает в колобок. Возникает ощущение, будто она кого-то бьет. Атмосфера внезапно изменилась. Прия не обращает на меня внимания и сосредоточена исключительно на своей работе. Ее губы плотно сжаты, спина напряжена.

Что-то не припомню подобного, когда я тайком бывал здесь. Обычно мы болтаем часами, хотя оба знаем, что это запрещено.

Я сижу в неловкой позе и наблюдаю за ней.

Проходит несколько минут, прежде чем она нарушает молчание.

— Если вы уверены, что это может вам понравиться, — наконец говорит она.

— Почему это может мне не понравиться?

Она снова смотрит на меня, и на лице появляется странное выражение, которого я никогда раньше не видел.

— Вы действительно хотите знать? — спрашивает она.

— Да.

— Ну… — она на мгновение замолкает, будто собирается с мыслями. — О, не слушайте меня. Неважно, что я думаю. Я обычный Отброс, я просто не ведаю, о чем говорю.

Она отвернулась. Стоя спиной ко мне, добавляет:

— Думаю, вам пора спать. Нехорошо, что вы здесь со мной.

Прия никогда не говорила об этом раньше. Она берет мешок, достает морковку и начинает быстро и ловко ее нарезать.

Странно, почему ей не все равно, пойду ли я в цирк?

— Прия? — я не знаю, почему мне вдруг стало неловко. — С тобой все в порядке?

— Да, все нормально. — Ее голос теперь более сдержан, чем обычно. — Почему бы мне не чувствовать себя нормально?

— Я не знаю, — отвечаю я. — Просто не понимаю, что сделал неправильно.

Она вздыхает и поворачивается ко мне.

— Нет, — говорит она на этот раз более мягко. — Я не думаю, что вы делаете что-то не так. — Она откладывает нож и опирается на столешницу. Ее тело покачивается, она будто пытается устоять на ногах. Когда она поднимает глаза на меня, ее взгляд прожигает меня насквозь. — Цирк — это не волшебная страна чудес, Бен. Это тюрьма.

Она подходит к окну и смотрит на раскинувшийся внизу город. Мерцающие веселыми огоньками купола цирка маячат вдали.

— Там полно детей, Бен, большинство из них младше вас, — она холодно и безрадостно усмехается. — Вы думаете, что у них был выбор, Бен? Уйти из семьи и жить как сироты?

— Я не знаю, — отвечаю я. — Может быть, им нравится быть свободными подальше от родительских глаз. И вообще, они ведь всего лишь… — Я умолкаю прежде, чем слова успевают слететь с моего языка.

— Всего лишь Отбросы? Вы ведь это собирались сказать?

Я смущенно опускаю голову. Мне больше не хочется ее расстраивать.

Она возвращается к столу и снова принимается за морковь.

— Вы правы, конечно. Там только дети Отбросов; они вообще не имеют никакого значения. У Отбросов ведь нет никаких чувств, верно?

Я молчу.

— И это правильно. Ведь вам так говорят в школе, не так ли? Так же говорят ваши родители, ваше правительство. Конечно, это правильно.

Я не уверен, хочет ли она услышать ответ. Я не знаю, что сказать, поэтому просто сижу молча.

Я смотрю на ее спину, пока Прия энергично нарезает овощи, и у меня возникает странное чувство. Отчасти это чувство вины, отчасти чувство стыда. Все это не имеет смысла. Почему я чувствую себя так, будто сделал что-то неправильное?

В конце концов я складываю сари, оставляю его на табурете, а сам выхожу из комнаты и возвращаюсь в постель.

Амина еще не вернулась, а все остальные уснули. Все, кроме меня. Грета тоже спит, ее дыхание глубокое и спокойное. Я зарываю лицо в ее мягкие волосы и крепко обнимаю.

Как я буду себя чувствовать, когда она, наконец, согласится спать одна? Мне ненавистна эта мысль.

Этот ночной уют, который я дарю ей, он ведь обоюдный. Обычно, когда я прижимаюсь к ней, это помогает мне немного притупить боль. Но не сегодня. Сегодня все воспоминания, весь страх вырвались из-под контроля. Отказываясь сидеть взаперти, они просачиваются сквозь трещины моих внутренних стен и терзают меня.

Я пытаюсь думать о других вещах, но воспоминания стремительно крутятся в моем мозгу, как сумасшедшие черно-белые снимки, окружая меня со всех сторон.

На секунду я вижу маму, папу и Мико, какими они были перед нашей разлукой — застывшая картина, протянутые ко мне руки. Я пытаюсь дотянуться до них, чтобы коснуться трепещущих пальцев, но они исчезают, растворяются вдали. Прежде чем мне удается полностью сфокусировать взгляд на их чертах, знакомые образы всегда ускользают от меня.

Почему же я не могу их вспомнить? Почему все это исчезло? Все ушло в никуда, и меня посещают лишь мучительные проблески сознания.

А вот Грета все еще помнит своих родных. Иногда, когда ей особенно тоскливо на душе, она мысленно возвращается домой. На ее лице появляется отрешенное выражение, и мне становится понятно: она как будто находится в другом месте. Воспоминания о доме делают ее жизнь здесь труднее, я знаю, но иногда завидую этой маленькой девочке, которая всегда рядом со мной. Она еще не потеряла свою семью в отличие от меня.

Меня пугает, какими отстраненными стали мысли. Образы того места, которое я считала домом, расплывчаты, словно туманная дымка. Я пытаюсь поймать их, но они ускользают из моих рук. Когда стараюсь вспомнить хотя бы родную мать, возникает ощущение, будто я рассказываю выдуманную историю и больше не могу разобраться в том, какое воспоминание настоящее, а какое возникло в моем воображении. Именно поэтому артистам цирка запрещено контактировать со своей семьей. Так обрубают связующие нити, полностью отрывают нас от дома.

Я ненавижу, как это работает.

Раньше я постоянно плакала, вспоминая их. Меня переполняли отчаяние, неутолимая тоска по родителям и моему младшему брату. Когда нас разлучили, ему был всего год. Круглолицее крошечное существо, которое я помню, хотя это кажется невероятным. Как он мог быть круглолицым, родившись в трущобах? Моя мама все еще кормила его грудью, вот как. Она была очень бледной и слабой, как тоненькая хрупкая веточка. Должно быть, братец высасывал из нее все жизненные соки, как до него это делала я.