Горизонт в огне - Леметр Пьер - Страница 2

Перикур всеми силами ратовал за это решение. И Мадлен согласилась, но:

«Гюстав, будем откровенны, – предупредила она. – Вы мужчина, я не буду препятствовать тому, чтобы вы… Ну, вы понимаете, что я хочу сказать. Но при условии, что все будет незаметно: я отказываюсь стать посмешищем во второй раз».

Жубер легко согласился с этим требованием, тем более что Мадлен имела в виду потребности, которые он испытывал редко.

Но вдруг спустя несколько недель она заявила отцу и Гюставу, что в конечном счете свадьба не состоится.

Новость прозвучала как гром среди ясного неба. Недостаточно сказать, что Перикур рассердился на дочь, чьи аргументы были нелогичны: ей было тридцать шесть лет, а Жуберу пятьдесят один, как будто она только что об этом узнала! К тому же разве, наоборот, не лучше выйти замуж за мужчину зрелого и рассудительного? Так нет же, решительно нет, Мадлен «не могла привыкнуть к мысли» об этом браке.

Значит, нет.

И она прекратила дискуссию.

Прежде Перикура не удовлетворил бы подобный ответ, но он уже слишком устал. Он приводил доводы, настаивал, потом сдался; именно по тому, как он отказался от дальнейшей борьбы, стало понятно, что он уже не тот, что прежде.

Сегодня Мадлен с беспокойством спрашивала себя, правильное ли решение она приняла.

Когда президент выходил из помещения, где находился гроб, все замерли.

Во дворе приглашенные начали считать минуты: они пришли, чтобы показать себя, и не собирались провести здесь целый день. Самым сложным было не избежать холода – это было невозможно, – а найти способ скрыть свое желание побыстрее с этим покончить. Ничего не помогало, даже несмотря на теплую одежду, мерзли уши, руки и нос, присутствующие незаметно притопывали и начинали уже проклинать мертвеца, которого всё не выносили. Собравшиеся с нетерпением ждали, когда же наконец кортеж тронется с места, – по крайней мере, тогда начнется движение.

Кто-то сказал, что сейчас наконец вынесут гроб.

Священник в черном с серебром облачении вывел во двор одетых в длинные подрясники фиолетового цвета и белые стихари детей из церковного хора.

Распорядитель украдкой посмотрел на часы, медленно поднялся на крыльцо, чтобы получить общее представление, и поискал глазами тех, кому предстоит через несколько минут возглавить шествие.

Там были все, кроме внука усопшего.

Хотя было предусмотрено, что маленький Поль вместе с матерью пойдет чуть впереди остальных, – зрелище ребенка, идущего за катафалком, всегда радует глаз. К тому же этот круглолицый ребенок с синевой под глазами казался таким слабым. А это вносило в происходящее какую-то особенно трогательную ноту.

Леонс, компаньонка Мадлен, подошла к Андре Делькуру, воспитателю Поля, который лихорадочно что-то записывал в небольшую книжечку, и осведомилась у него, где же находится его юный ученик. Тот оскорбленно посмотрел на нее:

– Но Леонс!.. Вы же видите, я занят!

Эти двое никогда друг другу не нравились. Соперничество прислуги.

– Андре, – ответила она, – когда-нибудь вы станете великим журналистом, я в этом не сомневаюсь, но пока вы всего лишь воспитатель. Так что сходите за Полем.

Андре в ярости хлопнул блокнотом по ляжке, раздраженно засунул карандаш в карман и, постоянно извиняясь и улыбаясь собравшимся, пробился к выходу.

Мадлен проводила президента, машина которого затем пересекла двор, толпа расступилась, чтобы пропустить ее, как будто она несла саму смерть.

Под барабанную дробь республиканской гвардии гроб Марселя Перикура наконец показался в вестибюле. Двери широко распахнулись.

В отсутствие дяди Шарля, которого нигде не нашли, Мадлен вслед за телом отца спустилась по ступенькам. Ее поддерживал Гюстав Жубер. Леонс взглядом поискала рядом с матерью маленького Поля, но его не было. Андре, который уже вернулся, беспомощно развел руками.

Представители Центральной инженерной школы вынесли гроб и поставили его в открытый катафалк. Там же разместили венки и букеты. Вперед вышел судебный исполнитель с подушечкой, на которой лежал Большой крест ордена Почетного легиона.

Посреди двора в толпе офицеров неожиданно началось волнение. Она странно поредела и, казалось, почти рассеялась.

Гроб и катафалк уже не привлекали всеобщего внимания.

Все взгляды обратились к зданию. Толпа приглушенно охнула.

Мадлен тоже подняла глаза, и рот у нее приоткрылся от изумления – наверху, на подоконнике третьего этажа, широко раскинув руки, стоял семилетний маленький Поль. Над пустотой.

Он был в подобающем случаю черном костюме, но без галстука и в расстегнутой на груди белой рубашке.

Все смотрели вверх, как будто присутствовали при запуске аэростата.

Поль чуть согнул ноги в коленях.

Никто не успел ни окликнуть его, ни подбежать, он отпустил створки окна и под вопль Мадлен бросился вниз.

Тело ребенка мотало во все стороны, как подбитую птицу. Под конец быстрого и беспорядочного падения он исчез на короткое мгновение в черном навесе.

Раздался вздох облегчения.

Однако натянутая ткань подбросила его, и он вновь появился как черт из табакерки.

Все увидели, как он поднялся в воздух и перелетел через полог.

А затем рухнул на гроб своего деда.

От раздавшегося во внезапно наступившей тишине глухого удара его головы о дубовую крышку у всех присутствующих во дворе сжалось сердце.

Все словно окаменели, время остановилось.

Когда к нему бросились, Поль лежал на спине.

Из его ушей сочилась кровь.

Распорядитель церемонии растерялся. А ведь он на похоронах собаку съел, у него за плечами были погребения бесчисленного количества академиков, четырех иностранных дипломатов, он даже похоронил трех президентов – действующих или в отставке. Он славился хладнокровием, слыл мастером своего дела, но этот малыш, который только что разбился, упав с третьего этажа на гроб деда, не вписывался в обычные рамки. Что делать? Он был сам не свой: потерянный взгляд, безвольно повисшие руки. Надо признать, случившееся совершенно выбило его из колеи. Впрочем, несколько недель спустя он умер, почти повторив судьбу Вателя[4], только на ниве ритуальных услуг.

Первым опомнился профессор Фурнье.

Он взобрался на катафалк, грубо разбросал венки, которые упали на брусчатку, и, не двигая тела мальчика, приступил к быстрому врачебному осмотру.

Он повел себя достойно, потому что в толпе уже спохватились и начали дьявольски шуметь. Эти разодетые люди превратились в дрожащих от нетерпения зевак, присутствующих при несчастном случае, – повсюду раздавались охи и ахи, а вы видели? Это ж надо, сын Перикура! Нет, не может быть, он умер в Вердене! Не тот, другой, младший! Как это – прямо выпрыгнул в окно? Оступился? А я думаю, что его толкнули… Ох, это уже чересчур! Нет, посмотрите же, окно еще открыто. Ах и правда, черт-те что, Мишель, веди себя прилично, прошу тебя! Каждый пересказывал увиденное другим, которые были свидетелями того же самого.

Вцепившись в борт катафалка, так что ее ногти вонзались в древесину, словно когти, Мадлен рыдала как сумасшедшая. Леонс, тоже вся в слезах, пыталась удержать ее за плечи. Никто поверить не мог – чтобы ребенок вот так выпал из окна третьего этажа, разве такое может быть. Но достаточно было взглянуть на разбросанные венки, чтобы, несмотря на толпу, заметить тело Поля, лежащее на дубовой крышке, будто надгробие в виде распростертой фигуры, над которой склонился профессор Фурнье. Он пытался нащупать пульс и уловить дыхание. Доктор распрямился, весь в крови, которой были забрызганы его смокинг и манишка, но он, ничего не замечая, взял ребенка на руки и встал во весь рост. Какому-то счастливчику-фотографу удалось сделать снимок, который облетел всю страну, – стоя на катафалке рядом с гробом Марселя Перикура, профессор Фурнье держит на руках ребенка, из ушей которого сочится кровь.