Летчица, или конец тайной легенды (Повесть) - Шульц Макс Вальтер - Страница 9

Часов около двух одномоторная этажерка типа У-2 на высоте примерно тысяча двести облетела наши позиции. Она появилась с северо-запада. Связной самолет с партизанской катапультой, ночной разведчик. Майор приказал не двигаться. Создалось впечатление, что при облете медлительная машина опустилась ниже, не меняя курса, и потом исчезла в ночном небе. Звук мотора затих, но через несколько минут послышался снова. Швейная машинка опять вернулась. На сей раз заметно ниже. Метров триста от силы. Полет со снижением. Майор скомандовал одной легкой пушке приготовиться к бою. Но поскольку лейтенант находился как раз возле нашей, он приказал мне как наводчику занять место. Я ответил: «Цель обнаружил. Веду». Это же детские игрушки — держать такую птичку в перекрестии. Тем более самолет летел как раз по средней линии широкой лощины. Все лежали в укрытиях. Ствол орудия был замаскирован ветками. Один из нас не удержался и вслух выразил тревогу, которую мы все испытывали. «Помилуй нас бог, если он чего углядит». Но лейтенант, не дав ему договорить, произнес: «Аминь».

Уж лучше бы лейтенант промолчал, а моя мать не была набожной, а отец не был вагоновожатым. Перед каждой трапезой мать произносила застольную молитву. И отец всякий раз завершал ее полнозвучным «аминь». После чего топал ногой о глинобитный пол нашей кухни, словно нажимал педаль трамвайного звонка. Одновременно он хватался за ложку и неизменно произносил: «Почта отправлена…» Короче, если бы не это роковое стечение обстоятельств, я, может, и не нажал бы всей ступней на спусковой механизм. Может, и не нажал бы. Бум! Четыре снаряда покинули ствол. Заряжали мы попарно, каждый второй снаряд — трассирующий. «Здрасьте вам», — спокойно произнес лейтенант. Он был из балтийских немцев, и хорошо говорил по-русски. Потом он чуть отвел наушник от уха — так ревел майор. В ночной тишине каждый мог отлично расслышать, какие выражения нарушали тишину ночи. Лейтенанту вместе с наводчиком было приказано явиться на командный пункт, причем немедленно. По дороге лейтенант обронил: «Сейчас надо помнить одно: „Если ты сын божий, спаси себя сам“».

ЛЮБА РАССКАЗЫВАЕТ ГИТТЕ: В эту ночь я получила приказ доставить в штаб дивизии командира разведроты. Молодого подполковника. И при этом идти на высоте не меньше тысячи метров. На такой высоте фрицы не считали наши машины опасными. Я уже собралась заходить на посадку, когда мой пассажир вдруг забеспокоился. И приказал повернуть и пройти ниже. Ему что-то померещилось, и теперь он должен убедиться, так это или не так. Вообще-то, как младший лейтенант и пилот, командиром на борту была я, а не он. Тут подполковник начал канючить. Попробуй откажи, когда тебя так о чем-нибудь просят и вдобавок с оправданным возмущением. Я выпустила зеленую трассирующую пулю, легла на обратный курс и пошла на снижение. Кроме наших танков я ничего такого особенного не заметила. А он заметил. И завел речь о танковой засаде. И начал орать и чертыхаться, чтоб я дала полный газ. Но тут я услышала громкий удар. След трассирующего снаряда прошел под нами, чуть не задев обшивку. Надо было выровнять машину и прибавить скорость. Но мотор начал чихать, кашлять и плеваться маслом. Пришлось закрыть лицо руками. Число оборотов катастрофически упало. Высота — сто метров. Высота девяносто. До линии фронта за нами можно было теперь дотянуться рукой. Я выключила зажигание. Поворачивать, когда планируешь, уже невозможно. Машина могла худо-бедно тянуть по прямой. Мы пролетели над каким-то леском и сразу после этого коснулись земли. Жесткая посадка с капотированием. Посреди овсяного поля. Ремни спасли нам жизнь. Но когда мы выбрались из самолета и уже стояли обеими ногами на земле, выяснилось, что мы оба еле дышим. У подполковника текла кровь из раны на голове. Слева и справа мы слышали немецкую речь. Они брали нас в кольцо. Должно быть, их было не очень много, не то они бы не переговаривались так громко.

Мне следовало бежать, пробиваться к своим. А подполковник отвлекал бы тем временем фрицев. У него только и был что пистолет. Но я никуда не побежала.

Пистолет и у меня был. Вдвоем можно отстреливаться на обе стороны. На двоих у нас было две дюжины патронов. Мы отползли чуть назад в овсяное поле. Немцы на отвратительном русском рявкнули: «Руки вверх! Иди сюда!» Мой подполковник уложил первого немца, который вырос перед ним длинной, громогласной тенью. Мы надеялись, что они оставят нас в покое, когда потеряют несколько человек. До рассвета осталось всего ничего. А утром роли переменятся, тогда мы станем охотниками, а они — дичью. Как и положено. Вот немцы уже перестали драть глотку, они молча подкрадывались и палили из автоматов. Каждая пуля оставляла за собой в зеленом овсе межу и раздавалось такое шипение, будто связки раскаленных железных прутьев падали в холодную воду. Мне под прицел попал второй немец…

На своем командном пункте в форме креста майор составил рапорт о моем неподчинении приказу перед лицом врага. Помимо меня и лейтенанта, он еще вызвал к себе офицера с батареи тяжелых орудий Франца. Короче говоря, в каждом из четырех окончаний креста оказалось по одному человеку. Причем офицеры сидели, майор на своем складном стульчике, два других на канистрах с бензином. Мне же полагалось стоять, давать показания и стоять по стойке смирно. Моя голова в стальной каске торчала над краем окопа. Заведомо обреченная позиция — при свете луны. Небо стало еще ясней. Поскольку я решительно не знал, как мне объяснить свое поведение, я продолжал стоять по стойке смирно. Не мог же я сказать, что в моей ноге сработал притоптывательный рефлекс, потому что лейтенант сказал «Аминь!».

Майор сидел почти в центре креста, потому как за спиной у него, в том окончании, которое ближе к врагу, была установлена стереотруба. Старший лейтенант записывал, блокнот он держал на коленях, притененный фонарик в левой руке. Он записывал то, чего не мог сказать я, то, что ему диктовал майор. Записывал, а сам почему-то шмыгал носом. Мой лейтенант пытался по мере сил выгородить меня. Хороший солдат, в остальном безупречная дисциплина, просто нервный срыв из-за непомерных физических и духовных перегрузок после начала русского наступления, каковое по причинам стратегическим, равно как и тактическим, все равно скоро захлебнется. Ну и так далее. Наблюдатель доложил, что подвергшийся обстрелу самолет с большой степенью вероятности рухнул где-то неподалеку от того места, где у нас расположены тягловые средства.

Услышав это донесение, мой лейтенант расхрабрился и придушенным голосом вскрикнул «ура!». Мой лейтенант вообще часто храбрился, когда имел дело с майором, с командиром полка, который теперь командовал одной-единственной, да и то собранной по кусочкам батареей. Вообще, ходили слухи, что майор у нас педик. А мой лейтенант был из себя писаный красавчик. Золотистый блондин с персиковой кожей. И вот когда он придушенным голосом завопил: «Ура», майор, судя по всему, был уже готов вообще обойтись без протокола. Тогда бы дело не пошло в трибунал. Тогда бы я отделался несколькими днями гауптвахты. Что в свою очередь было бы нелегко осуществить при беспорядочном отступлении. Но все вышло по-другому. С неба донесся типичный звук швейной машинки — самолет такого же типа, как и тот, в который стрелял я. Вдобавок можно было сразу же услышать, что на сей раз самолетов не один, а больше. Господи, я увидел, как они летят под луной. Три одинаковых. И все, так сказать, вытянули шеи в сторону могильного креста. И все летели прямо на нас. Вот тут мой лейтенант не стал кричать «ура». Зато старший лейтенант еще активнее зашмыгал носом и сказал, что сейчас нам всем будет хана. Его слова сопровождались воем падающих бомб. Офицеры нырнули — каждый в свой отсек. А я продолжал стоять, и голова у меня торчала над краем окопа. Решив, что таким путем проблема будет решена всего быстрей и проще. Потому что с неба начали падать плоды моего проступка. Я своими глазами видел и насчитал шесть разрывов над Акульей бухтой. Шесть однотонок, как я решил. Внизу, на дне окопа, майор прилип к своему ларингофону и орал, чтобы не вздумали отвечать. Полный запрет открывать огонь оставался в силе. С противоположного склона донеслись стоны раненых. Должно быть, кто-то угодил в орудие Берта прямым попаданием. И майор пронзительным голосом сказал моему лейтенанту нечто совершенно нелепое. «Господин фон Бакштерн, — сказал он, — я впопыхах забыл свой лосьон для бритья. Он — в моих вещах, там, где стоят тягачи. Будьте так любезны, принесите мне мой лосьон. Заодно, когда пойдете туда, прихватите этого человека и протокол дознания. И передайте все гауптвахмистру. При первом же удобном случае этот человек должен быть передан военному трибуналу. Для скорости можете воспользоваться моим вездеходом, господин Бакштерн. А обратно приедете на санитарной перевозке. У нас, как видите, есть раненые». Меня выгнали из укрытия, господа офицеры подписали протокол, касающийся нарушения приказа, допущенного перед лицом врага обер-ефрейтором Хельригелем. Приличия ради его подписал и мой лейтенант, потом, все еще находясь в окопе, взял под козырек. «Лейтенант фон Бакштерн просит у господина майора разрешения быть свободным». Особое ударение он сделал на «фон». Что меня до какой-то степени примирило с ним.