Летчица, или конец тайной легенды (Повесть) - Шульц Макс Вальтер - Страница 34

В этот час, с поправкой на местное время, проснулась наша добрая Герта Хебелаут и вспомнила своего отсутствующего соседа, тревожась, не мерзнут ли у него ноги. Надо бы ему взять с собой теплые сапоги, а он уехал в полуботинках, чтобы там фасонить. За ночь на окнах выросли ледяные цветы. Как быстро выстывает такой дом в мороз. Надо будет сегодня протопить у него. Не то, чего доброго, вода в трубах замерзнет. Брикетов в подвале полно. Им выдают на комбинате. Хотя, возможно, он отогрел ноги в постели у Гиттхен. Она, Герта, желает ему от всей души, чтоб так оно и было. И Гиттхен, между прочим, она тоже этого желает. У Гиттхен был такой несчастный вид, когда она вдруг припожаловала в августе прошлого года. Даже гора угля и та со временем уменьшается, думает Герта в угольном подвале. Но вот любовь, любовь никогда не проходит. Покуда у любви есть топливо, есть печка и кочерга, думает Герта, поднимаясь вверх по лестнице.

Анна Ивановна дала ему свой телефон. На всякий случай. Он вернулся в свой номер и позвонил. Приятный мужской голос ответил: «Гаврюшин». У позвонившего на миг перехватило дыхание. Но он уже созрел для того, чтобы ответить на решительный тон Андрея точно таким же. И тоже назвал себя: «С вами говорит Хельригель». Он сказал это по-русски, считая, что такое сногсшибательное заявление звучит по-русски как-то деловитее, чем по-немецки. После чего ему будет легче деловитым и решительным тоном узнать, нельзя ли попросить к телефону Анну Ивановну, Андрей ответил с предельной краткостью: «Можно». Стало быть, можно. Без объяснений. Впрочем, ответ Андрея звучал скорее четко, нежели решительно. Да и как еще прикажете ему отвечать? Анна Ивановна держалась вполне естественно и не выказывала ни тени удивления, когда Хельригель сказал ей, что от всей души благодарит за предложение ехать на кладбище вместе с ближайшими родственниками, но предпочтет им не воспользоваться. Они с Гиттой уговорились по-другому. Они решили, что — в сложившейся ситуации — будет лучше, если он поедет с ней. Благо, у нее в распоряжении есть служебная машина. Он излагал это чересчур многословно, да и русский ему при этом как-то не очень давался. Но Анна Ивановна сразу его поняла. И даже больше чем поняла. Не успел он еще довести свою отважную, высоко моральную ложь до конца, как у Анны Ивановны вырвались слова, свидетельствующие о том, что она решительно все понимает. Впрочем она тотчас осеклась. «Жена у штурвала». — вот что она необдуманно сказала и о чем сразу пожалела. Хельригель был слегка уязвлен. Самые отважные лжецы чувствуют себя уязвленными, если собеседник пусть не до конца, но все же разгадывает их хитрость. Впрочем, далее Анна Ивановна проявила полнейшее сочувствие. Даже когда опускаешь в землю самое дорогое твоему сердцу, думать надо о живых. В этом ее пожелании Хельригель услышал известное облегчение, что ему тоже не совсем понравилось. Но он ограничился словами искренней благодарности, сказав себе, что, верно, ему на роду написано обманывать эту женщину ради других женщин. И решил сам себя за это наказать, доведя до предела рискованность своей лжи, а именно, не сообщив Гитте о своем великом, единожды принятом решении до того, как они оба сядут в машину, а сама машина двинется в заданном направлении. Вообще-то ему пора бы поумнеть. Как обстояло дело, когда Люба в лесу собиралась идти по азимуту, а сама пошла в прежнем направлении. Они тогда оба очень смеялись. Вообще-то к старости человек становится умней. Но не становится сообразительней. Короче, он выдержал свой зарок ничего раньше времени не говорить Гитте. Хотя ему и было трудно. В эти часы Хельригель верил в себя как в мужчину — так верят в Деда Мороза. А возможно, горькая ирония, прозвучавшая в словах Гитты, что уж лучше ей тогда забавляться с китом, сладко пощекотала его тщеславие. Все это вполне могло кончиться катастрофой. В минуту предельного риска Гитта могла его просто-напросто высадить из машины. Или придумала бы еще что-нибудь, лишь бы не ехать с ним дальше. Возможно также, что ей все безразлично. После черной ночи барометр ее настроения совсем упал. Но Хельригель пользовался успехом у женщин. Анна Ивановна очень мудро поблагодарила Гитту за понимание, проявленное в совместном решении. Она дала также понять, что за это понимание скорей всего следует поблагодарить Гитту. Гитта разгадала его не согласованный с ней маневр. Но что ей еще оставалось делать, кроме как сохранять видимость активного участия в этом исполненном понимания совместном решении? Между прочим, это решение и впрямь было принято не совсем без ее участия. Она невольно призналась себе, что Хельригель сделал именно то, чего должна бы потребовать от него она. Ради него же. И ради себя. И ради них. И — выражаясь научным языком — ради конструктивного взаимопонимания. Они научились блестяще понимать такие формулы. Одно плохо — в беде эти формулы теряют блеск. Ну, а он? Без ее участия он свернул со своего излюбленного крестного пути. Он не только понял, что Андрей унаследовал от матери здравый смысл, но благодаря этому пониманию вновь обрел свой собственный, уже в улучшенном виде. Во имя объективности с этим нельзя не согласиться, честно призналась себе Гитта далее. Но меня, продолжала нить своих рассуждений другая, нетренированная часть ее разума, меня он никогда не понимал. И не понимает по сей день. Скрыть от меня то, что он по счастью сделал, чтобы ошеломить меня в последние минуты с таким видом, будто это и составляет гвоздь сегодняшней программы — это свидетельствует только о наличии обычного мужского высокомерия. А жаль, Бенно, очень жаль.

Этим утром Гитта задремала еще на часок. После чего долго просидела перед зеркалом. Чтобы отмщение было красивым и холодным.

Точно без пяти час Гитта появилась в вестибюле гостиницы. Как и следовало ожидать, он был уже здесь, исполненный тщательно скрываемого от нее беспокойства. Сев в машину, она спросила, ел он что-нибудь после завтрака или нет. Лучше все-таки перед этим перекусить. Тем более ей все равно не съесть в одиночку все, что она закупила для вчерашнего вечера. Короче, хороший бутерброд перед этим очень и очень бы не помешал. Он взял толстый бутерброд и начал жевать. Мужчина, у которого нечиста совесть, звереет при виде заботливо приготовленной еды. Он начинает раскидывать умом. Много толстых бутербродов. Два раза она сказала: «перед этим». А один раз: «перекусить». Так не говорят, если НАС больше нет на свете. Она не сказала бы так, если бы… В Москве подолгу висят на телефоне… Она говорит, что он как-то по-другому теперь выглядит. Как новенький… Но не из-за нового пальто и новой шапки. Или не только из-за этого. Такие глупости не принято говорить по такому поводу… Он неуместно отвечает комплиментом на неуместный комплимент: она теперь выглядит моложе. С утра она выглядела старше. В ответ на комплимент она объясняет ему причину своего превращения. Перешагнуть через все… Это тоже не говорят перед… И он замолкает. А она понимает его молчание. Так в молчании Гитта и Бенно Хельригель достигли Новоалександровского кладбища на дальней окраине города. Того, кто молчит, питают через капельницу фактов.

И вот они разделили молчание со всеми остальными. Вместе с ближайшими родственниками они ждут у дверей ритуального зала. Молча ждут, когда их впустят. Молча обмениваются рукопожатиями. Генерал, в форме, как и Андрей, молча следил за соблюдением протокола. Он стоял возле Андрея, но отступил на полшага назад, когда Хельригель приблизился к ним обоим. Сын считается более близким родственником, чем брат. Анна Ивановна собирала принесенные цветы. Укутанная женщина раньше срока впустила Анну Ивановну с цветами. Анна Ивановна укажет цветам их место. Красные розы от Андрея — возле рук покойницы. Желтые розы на длинных стеблях — розы от Хельригеля, привезенные из дому в термосе, — слишком резко отличались от всех остальных роз, астр, хризантем и примул. В таких случаях женщины, подобное Анне Ивановне, — неоценимые помощницы. Возле Андрея, молодого капитана, справа от него, стояла его молодая жена. Элегантная молодая женщина. И красивая тоже. Ее глаза вобрали в себя весну и лето. Неплохо выискал, сынок. Когда ищешь себе жену, надо обладать больше чем просто вкусом. Молодая женщина держала за руку девочку. Маленькую. В толстой кроличьей шубке. Лет примерно трех. Ручки запрятаны в муфту. Она не подала ему руки. Она критически, оценивающе глядела на него большими, карими глазами. Родители дали ей имя Люба, потому что у нее такие глаза. Любины. Хельригель уже знал и про девочку и про то, как ее зовут. По дороге из аэропорта в город Анна Ивановна говорила про ребенка. И в честь кого у нее имя. Девочка своевольная. Наделенная порой каким-то шестым чувством. Но Хельригель не предполагал встретить ее здесь. Он видел, что она смотрит на него оценивающим взглядом, и сумел достойно встретить этот взгляд. Девочка отвела глаза, как заговорщица. В эту минуту Хельригель считал вполне естественным, что статус деда ему приходится делить с другим человеком, не знакомым ни ему, ни ребенку. С человеком по фамилии Гаврюшин. Считал вполне естественным чувство внутреннего родства с этим человеком. Знал он также, что родители девочки, Андрей и его элегантная, красивая, эмоциональная молодая жена, в этом великом молчании внимательно проследили за изъявлением чувств, которым он обменялся с девочкой. И стоявшая рядом Гитта тоже все видела. Видишь, Гитта, это тоже называется: общественные науки.