Летчица, или конец тайной легенды (Повесть) - Шульц Макс Вальтер - Страница 31

Опасность однорукий поделил с Хельригелем. Но взять половину горячих картофелин, которые лежали на столе уже вполне готовые, он не пожелал. И все подгонял, все торопил. Словно болото грозило вспыхнуть у него под ногами. Однорукий взял заметно потяжелевший рюкзак. Похоже было на то, что Бенно Хельригелю надлежит как можно скорей покинуть милый его сердцу Неаполь, где пышным цветом расцвело его лучшее «я». Люба рассказывала потом Гитте, что женщину и немца, который перебежал к партизанам, убили из ревности.

Они шли эдак часа четыре, фриц и его попутчик. Без привалов, без единого слова, пока не вышли на маленькую, вполне сохранившуюся деревню. Сюда, продолжал упорно надеяться Хельригель, сюда она придет с хлебом и с оправданием для меня. Однорукий завел его к себе в дом. Там старушка мать однорукого возилась с годовалым ребенком. Фрау капут. Хельригель помогал хозяевам справлять домашнюю работу, а деревенским — на сенокосе. В доме его лишь терпели. Никто с ним не разговаривал. А когда ели, сажали вместе с собой за стол. И остальные деревенские тоже с ним не разговаривали. Хотя и не выказывали презрения. Короче, вели себя так, будто у него какая-нибудь заразная болезнь. Дети кричали ему вслед: «Фашист! Фашист!» Женщины им за это выговаривали. Если не считать однорукого, в селе были сплошь женщины, дети и старики. Так прошла неделя. Однорукий конфисковал у Хельригеля бритвенные лезвия, хотя сам он брился ножом. Как-то утром в начале второй недели в деревню забрели три заросших немецких солдата. С винтовками. Они хотели хлеба, но не знали, как им себя вести, то ли просить, то ли требовать. Они уже выли от голода. Однорукий увидел их в окно. Выругался. Взял пистолет. Дал непрошеному гостю Любин автомат.

Они пошли к дверям. Когда немцы увидели, что из дверей выходят вооруженные крестьяне, они, как по команде, подняли руки. Однорукий знаками велел Хельригелю остаться дома. Женщины сдернули у трех немцев винтовки с плеч. Потом загнали их в сарай. Вечером им принесли лохань с вареной картошкой в мундире. Хельригель мог бы пойти к ним и поговорить с ними. В конце концов, они просто бедолаги. А так ли это? Короче, он к ним не пошел. На другое утро ему вернули лезвия. Ради Любы он тщательно побрился. Но прошла еще одна неделя. Однорукий старался давать ему работу получше, чем остальным немцам.

А потом — он как раз возил сено — на деревенской улице показался грузовик. Однорукий вступил в разговор с молодым офицером. У офицера на глазу была черная повязка. А в кузове уже сидели три соотечественника Хельригеля. Никто на них особенно не глядел. Солдаты балагурили с женщинами, Хельригелю весело было собирать вещички, свой узелок. Однорукий не попрощался с ним. Соотечественники держались враждебно. Грузовик тронулся. Неаполь ушел в болото… Пересыльный лагерь под Молодечно поглотил его. Обращались с ним по-всякому, и он никому не рассказывал о том, что сделал.

Спустя еще три недели его вызвали на допрос. В знаках различия другой стороны он не разбирался. Но если судить по звездам на погонах, звание у допрашивающего было довольно высокое. Кроме этого офицера и переводчицы при допросе присутствовала еще одна особа женского пола в форме. С блокнотом и заточенными карандашами. Не слишком ли много чести для простого ефрейтора? После нескольких вопросов он понял, что допрашивать будут про один-единственный день его жизни. Допрашивающий подошел к делу без околичностей. И с оттенком насмешки. Переводчица тотчас почувствовала эту иронию в голосе начальства. «Утром второго июня вы ушли из расположения вашей части. Вместе с еще одним господином. Вы надеялись совместно припасть к мясным горшкам Латвии либо достичь спасительных берегов Швеции. Попавший к вам в руки младший лейтенант авиации должен был играть специально предназначенную для него роль заложника. Как нам кажется, вы были против этой специальной роли. Почему вы были против? По какой причине? Расскажите нам. Во всех подробностях. С самого начала…» При таком сугубом дружелюбии, подумал пленный, надо держать ухо востро.

Ни на одно слово больше, чем надо. Ни на одно — меньше. И он начал добросовестно рассказывать. С самого начала. Правдиво и точно. Как все было на самом деле. Он избегал упоминать имя Любы. Все время говорил: младший лейтенант авиации. Признался в «естественной симпатии, носившей чисто товарищеский характер». Твердо продолжал держаться за определение мужского рода: «младший лейтенант авиации». Протоколистка при таком упоминании всякий раз сердито ставила у себя в блокноте «х». Лишь один раз офицер не удержался от вопроса, неужели он, Хельригель, в свои двадцать лет совсем не заметил, что лейтенант авиации — это особа женского пола и вдобавок того же возраста. «Не совсем», — честно ответил Хельригель на этот щекотливый вопрос. Но младший лейтенант категорически отвергал какие бы то ни было проявления чувств. Высокий офицер воспринял эти слова с видом явного облегчения. У протоколистки обломился кончик карандаша. А после обнаружения в яме двух мертвецов младший лейтенант оставил его одного возле избушки. Было еще совсем светло. Ему возвращение в часть грозило трибуналом. Кстати, младший лейтенант тоже был встревожен. Этих слов оказалось достаточно. Допрос ефрейтора Хельригеля на этом был окончен.

Офицер встал, словно желая вынести приговор. Но он всего лишь задал вопрос, вопрос с его точки зрения вполне логичный, единственно логичный в этой ситуации: «Ефрейтор Хельригель, Бенно Хельригель, готовы ли вы как немец сражаться на нашей стороне?»

И Хельригель сам вынес себе приговор. Бенно Хельригель, названный по имени, ответил в смятении, но искренне: «Я никогда больше не возьму в руки оружие».

Допрашивающий принял это заявление. Даже благосклонно, можно сказать, В отличие от протоколистки, которую вообще никто не спрашивал. На школьном немецком она возмущенно швырнула ему в лицо свой приговор: «Ну и умрите тогда от правды, которую вы скрывали!..»

— «Анна Ивановна!» — так пришлось одергивать возмущенную женщину.

Хельригеля отправили в лагерь неподалеку от Смоленска. В команду для дорожных работ.

А почему у покойника в яме был на груди его немецкий медальон? Его ли? Может, чужой? Сохранил ли он свой собственный? Или кто-нибудь уже после смерти навесил на него чужой?

«Температура в Москве минус двадцать. Желаем вам приятно провести время либо благополучно продолжить поездку. Благодарю». — Стюардессы только и знают, что благодарить.

Мистер Хельригель (так написано в билете) прибыл в Шереметьево с опозданием на два часа, где его встретила с более чем сдержанной приветливостью одна незнакомая дама. Анна Ивановна, Любина невестка. Едва представившись, буквально в первую минуту, незнакомая дама призналась, что некогда страстно желала ему смерти. Из-за сокрытия правды, касающейся его истинных чувств… Ты вступаешь на эту землю. Более чем через тридцать лет ты снова вступаешь на эту землю. И каково же твое первое впечатление на этой земле? Женщина просит у тебя прощения. Ты прожил всю жизнь, упрекая себя, что в решающий момент сплоховал, что в решающий момент оказался трусом. И сразу же навстречу тебе выходит женщина, которая тогда произнесла эти слова, и просит простить ее за то, что тогда назвала тебя трусом, что накликала смерть на твою голову.

Гитта Хельригель — в курсе. Сильный Бенно, оказывается, чуть не рухнул от этого удара. Закружилась карусель с багажом пассажиров. А он почувствовал, что с трудом стоит на ногах. Анна Ивановна ей позвонила.

Доставив своего чуть не рухнувшего исповедника в гостиницу «Россия», Анна Ивановна сочла своим первейшим долгом позвонить Гитте домой. Прибыл благополучно. Мы с ним достигли полного взаимопонимания. Мы хорошо поняли друг друга. А теперь позаботьтесь о нем сами. Да, да, было бы очень неплохо, если бы вы о нем хоть немного позаботились…