Последние километры (Роман) - Дмитерко Любомир - Страница 29

— Дело не в личных качествах того или иного буржуазного деятеля, хотя и это очень важно. Дело в социальных и политических закономерностях. Не чья-либо личная прихоть, а историческая необходимость вынудила Англию, а затем и Америку стать нашими союзниками по антигитлеровской коалиции. Необходимость!

— Так как же быть с передовыми? — напомнил Щербаков. Его подгоняла другая необходимость: газеты уже печатаются, пора подавать в ротационные машины и первые полосы.

Сталин раскурил наконец трубку и вдруг улыбнулся:

— Пишите так, чтобы было очень убедительно, но и не очень конкретно. Примерно как в Ялтинском итоговом коммюнике. — И, демонстрируя свою нестареющую память, процитировал: «Наши общие военные планы станут известными лишь тогда, когда мы их осуществим». Коротко и неясно. Покажите ваши оттиски.

— Вот они.

Взял синий карандаш, сел за стол, читал гранки, вычеркивал, дописывал.

— Ну вот. Благословляю.

Щербаков направился в соседнюю комнату — передать по телефону редакторам газет коррективы Верховного.

Воспользовавшись паузой, в кабинет вошел дежурный.

— Переделали? — спросил Верховный Главнокомандующий.

— Готово, товарищ Сталин.

Положил на стол два приказа Ставки. Один — о назначении генерала армии Алексея Иннокентьевича Антонова начальником Генерального штаба вместо маршала Василевского. Другой — о назначении Александра Михайловича Василевского на пост командующего Третьим Белорусским фронтом вместо погибшего под Кенигсбергом генерала армии Черняховского. Сталин знал содержание обоих документов и подписал их без замечаний. Спросил у дежурного:

— Членов Политбюро известили?

— Так точно. Будут ровно в час.

— Хорошо. Придется снова заседать ночью.

Дежурный вышел, возвратился Щербаков. Сталин поднялся, долго стоял молча, курил трубку, потом сказал:

— Кирпонос, Ватутин, Черняховский… Большие надежды возлагал я на них. Нет их. Ватутину было сорок два. Черняховскому тридцать восемь. Вот и приходится бросать в огонь старую гвардию: Жукова, Конева, Василевского…

Ничего не сказал Александр Сергеевич, лишь тяжело вздохнул:

— Завидую тем, кого бросают в огонь, товарищ Сталин.

— Хотите на фронт?

— Хотел бы. Да врачи, к сожалению, не имеют такого желания. Наверное, уложат все-таки в постель.

— Держитесь, товарищ начальник Главного политического управления. Победу будем отмечать широко. Вот когда пригодится нам ваш пропагандистский талант.

— Постараюсь достойно встретить победу, товарищ Сталин.

Шутка прозвучала грустно. Сталин знал от врачей о состоянии здоровья Щербакова обстоятельнее, чем сам больной, а поэтому переменил тему разговора.

— Операции на фронте развиваются более или менее удачно…

— Это называется «более или менее»? — отважился пошутить Александр Сергеевич.

— Я мог бы сказать «совершенно» лишь в том случае, если бы наши войска были на окраинах Берлина.

— К сожалению, это невозможно. Войскам необходима передышка, необходимо подтянуть резервы, тылы…

— К сожалению. — Сталин сделал длинную паузу, набивая трубку. — К сожалению. — И вдруг — совсем о другом: — На словах они — Рузвельт с Маршаллом и даже Черчилль с Иденом — миролюбивые ангелы. А на деле…

— Тянут, — подхватил Щербаков, — отказались активизировать военные действия в Италии, помешать переброске на наш фронт гитлеровских войск из Норвегии…

— Вы говорите о деталях, — начал нервничать Сталин, — а я о главном.

Щербаков не возражал. У него стучало в висках, снова поднималось давление. А Сталин приглушил раздраженность, сегодня он был в хорошем настроении.

— Главное для нас — будущее Балканских стран, Польши, самой Германии. В этом, в самом важном вопросе, мы вроде бы добились в Ялте значительного сдвига. Но где гарантии? И Рузвельт, и Черчилль заверяют, что нет оснований бояться чего-то нежелательного. Предположим, пока все мы живы, бояться нечего. Новая агрессия невозможна. Но пройдет десять лет, а то и меньше, и нас не станет. Придет новое поколение, которое не пережило, не изведало всего того, и, естественно, будет иметь свои взгляды, что тогда?

Трудно было ответить на такой вопрос. Да Сталин, очевидно, никакого ответа и не ждал. Перевел на другое:

— В тридцать девятом, когда мы предлагали им: пропустите наши войска через Польшу, они отказали. А теперь, вишь, шелковые.

— На них влияет положение на фронтах, — оживился Щербаков. — Польша полностью освобождена, наши войска в Будапеште, на Одере…

— Да, на Одере, и простоят там полтора-два месяца, а за это время…

— Разве что-нибудь может измениться?

— Все! — сказал Сталин, сделав рукой, сжимавшей трубку, характерный жест. — И прежде всего намеченные нами государственные границы Германии и Польши. Тут Черчилль чего-то выжидает, на что-то надеется. Возможны два варианта, кроме того, который мы зафиксировали в Ялте. Либо немцы подпишут сепаратный мир с нашими союзниками без нас, либо…

— Во что бы то ни стало будут стремиться добиться перелома на фронте.

— Да. Снимая для этого свои последние дивизии с Запада. А потерпев фиаско, сдадут Берлин англо-американцам.

— Гитлер на это не пойдет, — не очень уверенно возразил Щербаков.

— Гитлер не вечен. В Берлине появились весьма влиятельные силы, которые, наверное, оценивают нынешнее положение рейха более трезво, чем фюрер.

Наступила тишина.

— Изучите этот вопрос вместе с Антоновым, — приказал Сталин. — Используйте все возможности разведки. Наши союзники думают, что, возвратившись из Ялты, мы почиваем на лаврах. Пускай себе думают. Вы согласны?

— Осторожность не помешает никогда.

— До свидания.

— До свидания, товарищ Сталин!

Из всей делегации, которая должна была посетить Герхарта Гауптмана, к своей миссии надлежащим образом подготовилась разве лишь Екатерина Прокопчук. Остальные знали о выдающемся немецком писателе немного. Иван Гаврилович помнил некоторые его пьесы. Алексей Игнатьевич твердо запомнил основное: Гауптман отрицательно относился к господствующей в кайзеровской Германии юнкерской касте. Его первую зрелую пьесу «Перед восходом солнца» поставил кружок «Свободная сцена» в помещении Берлинского «Лессинг-театра», к пьесе «Ткачи», посвященной рабочему восстанию в Силезии, собирался написать предисловие Лев Толстой; один из первых переводов этой социальной драмы на русский язык осуществила Анна Ильинична Ульянова-Елизарова, а редактировал этот перевод Владимир Ильич Ленин. Все это были очень важные аргументы в пользу литератора, в творчестве которого бывали также огорчительные неудачи.

Яша Горошко был рад тому, что увидит живого немецкого классика, хотя тоже имел о нем самое общее представление.

Екатерина, узнав о своем участии в делегации в роли переводчицы, разыскала в Глейвице собрание сочинений писателя в нескольких томах, напечатанное старым готическим шрифтом. Сначала это замедляло чтение, но через час-два она привыкла. Одну за другой прочитала девушка с десяток драм, пока наконец дошла до «Розы Бернд». Эта пьеса потрясла ее. Екатерина словно бы еще раз пережила свою трагедию, свою исковерканную юность. Конечно, между уманской комсомолкой и батрачкой помещика Фламма не могло быть ничего общего. Но пришло лихолетье… Собственно, и сейчас они разные — Екатерина Прокопчук и Розина Бернд. Все у них разное. Общее только одно: растоптанная девичья судьба…

Свежевыструганный сосновый указатель извещал, что до Агнетендорфа осталось пять километров. Вскоре на двух машинах — виллисе комбрига и политотдельском газике — они въехали в большое село с ярко-красными черепичными крышами. Терпугов по-русски спросил у человека, напоминавшего типично гауптмановского персонажа: где здесь вилла «Визенштейн»? Тот указал рукой на пригорок и крикнул по-польски:

— То ест, проше папа, там!

Березовский и Терпугов вышли из машин размять ноги. Машины тронулись вперед, то и дело останавливаясь в ожидании их.