Возвращение (СИ) - Бабернов Сергей - Страница 17

Ощутив, наконец, обманчивую бодрость, я закурил и осмотрел кухню. Место обеденного стола занял старенький друг каждого школьника. Мягкий, обтянутый кожзаменителем табурет вытеснил облезлый стул. Табурет, в отличие от прочей мебели, не исчез. Он стоял с другой стороны письменного стола. Изменения минимальные, по сравнению с комнатой. Но… Холодок пробежал по зудящей спине. Я отдал бы многое, лишь бы вспомнить, что здесь вчера произошло. На исцарапанной поверхности возвышалась початая бутылка вина (напиток, коему я никогда не отдавал предпочтения), в неизвестно откуда взявшейся хрустальной вазе увядали четыре розы — две белые, две алые, рядом с цветами несли караул две оплывшие свечи. Аккуратно нарезанные и изящно разложенные по тарелкам колбаса и сыр! Баночка икры! Оливки! Откуда всё это?!

Я мог поклясться, что моя рука никогда бы не нарезала продукты таким образом. Даже под страхом смертной казни я буду кромсать колбасу неуклюжими ломтями. А деликатесы! А вино! Даже в совершенно бессознательном состоянии, я не стал бы тратить деньги на подобную ерунду!

Раздавленный в пепельнице окурок с алым ободком помады на фильтре. Откуда он?! На останках сигареты я разобрал название — «СМ». Сто лет не видел их в продаже! Перед мысленным взором замаячила сутулая фигура Нормана Бейтса. Прославленный Хичкоком маньяк перевоплощался в собственную мамашу. А я, ошалев от выпитого, устроил себе свидание с… Бред! Никакая, даже самая белая, горячка не заставит меня курить сигареты с ментолом и оставить недопитую бутылку вина! К тому же белая горячка нападает не на пьяных, а на выходящих из запоя. Об этом мне кто-то рассказывал.

Пока мой и без того страдающий мозг метался от приступов животного ужаса к жалко выглядящим объяснениям, рука протянулась к бутылке. Автоматически я сделал глоток. Кисляти-на! Я глянул на этикетку. «Огненный танец». Цена 1 р. 70 коп. Вин Агропром Молдавской ССР. Глаза считывали информацию. Мозг отказывался её воспринимать.

Я поднёс горлышко к губам, запрокинул голову, сделал глоток. Сводящая челюсти жидкость напомнила о далёких временах, о желании доказать собственную взрослость, о вдавленной ключом или ржавым гвоздём пробке, о пьяном шатании по школьным дискотекам и заблёванном в последствии туалете.

С диким хохотом я отшвырнул бутылку. Она разлетелась вдребезги. Красное пятно ухмыляющейся рожей расплылось по дорогим, наверное, обоям. Захлёбываясь смехом, я добрался до стула. Рухнул на выцветшее сидение, откинулся на спинку. Я хохотал, уставившись в недавно выбеленный потолок. Чепуха! Бессмыслица! Бред! Воздуха не хватало, шею свело, но я не мог остановиться. Я знал — ещё минута истерики, и я умру. Умру от смеха. Завидный конец!

Меня колотило. Старенький стул не выдержал. Передняя ножка подломилась. Меня кинуло вперёд. Я хорошенько приложился ухом о поверхность стола. Острая боль оборвала приступ. Я остался лежать в нелепой позе, упираясь коленом в пол и прижавшись щекой к исцарапанной полировке. Хохот напоминал о себе хрипловато-всхлипывающими звуками, рвущимися из саднящего горла.

Я сходил с ума. Сомнений быть не могло. Видения, попытка прыгнуть в яму с кипятком. Теперь вот это. Внутри что-то перемкнуло. Перегорело. Я болен. Серьёзно болен. Это надо признать и попытаться держать под контролем. Вот хотя бы прижатый вазой конверт. Разве он не подтверждение? Со спокойствием сытого удава я отодвинул вазу, вскрыл конверт, достал вырванный из моей тетради листок, прочёл написанные моим же карандашом строки:

ТЫ СЛИШКОМ КРЕПКО СПАЛ. Я НЕ МОГЛА ЖДАТЬ. ИЗВИНИ. ДО СКОРОЙ ВСТРЕЧИ. ЖДИ!

С ЛЮБОВЬЮ!

А.

С каменным лицом я встал из-за стола. Сомнений не было. Я отлично знал этот почерк. Вот и всё! Больше не надо бояться. Не надо мучиться, придумывая разумные объяснения. Надо просто ждать. На едва гнущихся ногах я прошёл в комнату. Глянул на подаренную старушкой фотографию. Дальше темнота…

24

Время остановилось. В почти полностью отключившемся сознании продолжала функционировать некая автономная система.

Пустота, скорбный до ужаса вакуум. Кто я? Где? И я ли это? Я, как разумная единица? Я, как бессмертная душа? Или я частица этой пустоты? Безликая и бездонная? Субстанция, едва связанная с бесчувственным телом, металась в вакууме. Нет, не выход, хотя бы запертая дверь, непробиваемая стена, хрупкая паутинка. Хотя бы что-нибудь в этой бескрайней, бездонной воронке. Что-нибудь, подсказывающее, нахожусь ли я в движении или завис в пустоте. Что-нибудь, до чего можно дотронуться, уцепиться, прижаться. Убедиться в собственном существовании.

Пустота обволакивала. Затягивала. Нашёптывала о тщетности сопротивления. Она требовала стать частью её самое. Бесстрастной, бездонной, бессмертной.

Я сдавался. Подобно лягушке из известной басни, я всё ленивее и ленивее шевелил лапками (если они, конечно, могли быть в подобном состоянии), мысли о бесполезности суеты, о вечном покое, о великой чести влиться в нечто бескрайнее вытеснили всё остальное. Я чувствовал себя как существо, коему предоставлен счастливый шанс вновь укрыться в породившей его утробе после столкновения с жестокостью и продажностью реального мира. Я уже не сопротивлялся.

Вдруг — молния. Ещё одна. Ещё. Ещё. Огненные зигзаги разорвали бескрайнее спокойствие. Я не мог влиться в океан безмятежности. Не имел права. Я всё ещё мог двигаться и испытывать чувства. Вернее одно чувство. Ненависть. Я опёрся о него, словно о комок масла из всё той же басни и прыгнул. Я видел несущийся на меня выход из воронки. Она оказалась не бездонной! Со скорбным вздохом вакуум разомкнул объятия. Яркий свет резанул по глазам. Невыносимый, дребезжащий, однообразный звук рвал барабанные перепонки.

Я очнулся. Сердце колотилось о рёбра. Пропитавшаяся потом одежда прилипла к телу. Я хватал воздух, подобно рыбе выброшенной на берег. Перед глазами, взрываясь слепящими фейерверками, мелькали яркие соцветия. И звук, тот самый дребезжащий, сводящий с ума звук. Я сжал виски ладонями. При воспоминании о безмятежности и спокойствии вакуума хотелось плакать. Почему я не остался там?!

Я не вынесу! Я не смогу больше жить, после глотка бесконечности! Зачем я вырывался оттуда?! Меня же почти приняли! И звук, этот разрушающий мозг звук! Прекратится он когда-нибудь?!

Тишина ударила гидравлическим молотом. Сдавила плоть. Размазала тело по полу.

Что-то щёлкнуло. Скрипнуло.

— С вами всё в порядке? — после убаюкивающего шёпота вакуума голос звучал, как треск разрываемой материи. Я заткнул уши. Я не мог выносить звуки этого мира.

— Что здесь случилось?! — нечто чересчур плотное и уродливое шагнуло в комнату. От громовых раскатов, исходящих от существа, не спасали даже вставленные в ушные раковины пальцы. — Вас ограбили?!

Я заново обретал трёхмерное зрение. Слух терял чувствительность и возвращался к убогим человеческим стандартам.

— Да скажите что-нибудь! — надо мной нависло лицо дочери Игоря. — Господи, вы все с ума посходили?!

— Кажется… Кажется… Мне… Плохо… стало, — я надеялся, она разобрала хоть слово в издаваемом мною клёкоте.

— Живой, слава Богу! — девушка опустилась на так и не собранное кресло и внезапно разрыдалась.

Я наблюдал за происходящим словно во сне. Медленно, попавшей в патоку мухой в сознание пробиралась мысль — Алла захлёбывается в слезах, подобно тому, как я сам, теперь уже вечность назад, задыхался от хохота. С девушкой что-то происходило. Мне нужно её успокоить.

Я не обладаю талантом утешения. Чужие слёзы наводят на меня панику. Я пугаюсь плачущих людей. Ситуация, когда кто-то впадает в состояние глубокой скорби, парализуют меня полностью. Убежать, отвернуться, не обращать внимания — вот список моих действий. Часто приходилось выслушивать обвинения в чёрствости, но, по-моему, с таким же правом можно упрекать в колючести ежа.

Я сидел перед рыдающей девушкой и не знал, как поступить. Очень хотелось что-то сде-лать. Но что предпринимают в таких ситуациях? Гладят по голове? Обнимают за плечи? Обещают, что всё наладится или, наоборот, призывают не раскисать и встречать невзгоды с высоко поднятой головой? Теоретически вроде бы подходил любой из вариантов, а вот как получится на практике… Ещё вроде предлагают валерианку. Или нашатырь? Нет, нашатырь, по-моему, при потере сознания. Впрочем, чего гадать — у меня нет ни того не другого.