Мёртвый хватает живого (СИ) - Чувакин Олег Анатольевич - Страница 13

Думин согласился:

— Ничего не происходит. И то, что происходит, тоже не происходит.

— Тебе, папа, книгу афоризмов нужно написать. Придумывай в день по афоризму, через год книга будет готова.

— Афоризмы нарочно не придумаешь.

— Пап, а почему за тобой всегда остаётся последнее слово? Потому что ты полковник?

— Нет, за полковником редко остаётся последнее слово. Как правило, он слышит в ответ: «Есть!»

Вспоминать он не любил.

Вспоминать детство, отрочество, юность, зрелость. Жизнь.

Многие, наверное, вспоминать её любят. Вспоминать школьные годы. Выпускной вечер. Первую любовь. Билеты в кино. Или в цирк. Потом студенческую пору. Далее карьеру. Друзей. Женщин — у кого их было много. Вспоминать, как родились и росли дети. Листать толстые фотоальбомы. Чувствовать себя старым, но счастливым.

Впрочем, он не был уверен, что люди любят вспоминать своё прошлое. Все, кого он знал, стремились из прошлого в настоящее. И он, он — не был исключением.

Доктор перешёл с Первомайской на Ленина, вышел к Цветному бульвару. Поправил очки. Поднял воротник, спрятал руки в карманы. Было не холодно, но сыровато. Сырой ветер, будто с моря. Ночью и утром обещали мокрый снег.

Это правильно — жить не прошлым, но будущим. Стремиться к лучшей доле. Только вот к лучшей ли доле приходит большинство из нас?

Бункер и лаборатории в Дмитрове-36 он когда-то считал своей лучшей долей. Вернее, он почти не думал об этом. Он был счастлив, а разве счастливый человек думает о счастье? У него была Клара и были девочки. И была наука. Квартира в Москве, библиотека (целая комната) и все эти безделушки-побрякушки, оканчивая служебной машиной, тоже были. И он шёл к следующему открытию, к ещё лучшей доле. А оказался в Тюмени. В этом подвале. Без Клары и девочек.

Худшая доля? Как у большинства?… Нет, кто не понимает, что закон единства и борьбы противоположностей выражен в русской половице «Нет худа без добра», тот никогда не поймёт, откуда может взяться, где таится лучшая доля.

— Не было бы счастья, да несчастье помогло, — прошептал Владимир Анатольевич.

Не считая Любы и ещё кое-чего, о котором он, начиная с сегодняшнего утра, думал именно как о кое-чём, засекречивая его и в мыслях, вся жизнь его была дрянь, дрянь и ещё раз дрянь, как мог бы выразиться вождь мирового пролетариата. У Солоухина объяснялась двусмысленность ленинской фразы «Учиться, учиться и ещё раз учиться», выраженной по-монгольски: «Сур, сур, бас дахын сур» — «Ремень, ремень и ещё раз ремень». Ремень недоучке Ульянову, не ведавшему что творит и не отличавшему идеализма от материализма, равно как не отличали их и божки Маркс с Энгельсом, точно бы не помешал.

Дрянь, дрянь и ещё раз дрянь!

Сур, сур… Доктор засмеялся. В его-то жизни ремня и тычков было предостаточно.

Но сегодня всё переменилось. Сегодня перед ним открылась дверь в настоящее. В маленькую, короткую — так ему подумалось, — комнатку, проходную, промежуточную комнатку, в которой ничего нет, кроме следующей двери в стене: в будущее.

Худо показало добро. Худшая доля обернулась лучшей.

И сегодня он может думать о своей личной троекратной дряни спокойно. Он может вспомнить без боли и сожаления любую страницу своего прошлого: от детства до того времени, когда он отпустил бороду, от бороды до развода с Кларой, от рукопожатия Бориса Ельцина до тюменской подвальной опалы. Он вспомнит, как персонаж обаятельного Шварценеггера, всё.

Всё, упирающееся в сегодняшний день. Всё, сделавшее сегодняшний день. Проторившее к нему дорогу.

Кто-то из тюменских писателей сказал, что счастье не в достижении жизненной цели, а на пути к ней, что самый этот путь и есть счастье, — но Владимиру Анатольевичу так не казалось. Что значит и чего стоит путь, когда жизненная цель не достигается? Неужели тот, кто не достиг, так же счастлив, как и достигший? Да ведь не достигший определённо несчастен. Счастлив лишь достигший, дошедший. Лишь достигнув цели, человек может осознавать и дорогу к цели как счастливую. Лишь достигнув, а без того — простите, нет. Достигнув цели и понемногу забывая, как шёл к ней, с какой мукой и с какими страданиями, с каким неверием и презрением, его окружавшим, пробивался per aspera ad astra, он начинает видеть прошлое в искажённом праздничном свете — и считать, будто это новейшее искажение, искривление и есть истинный угол зрения.

Но он, Владимир Анатольевич Таволга, не хотел праздничного света. И не хотел забывать. Нет, он забудет, с завтрашнего утра он всё забудет, с завтрашнего утра все люди начнут забывать, как и зачем они жили, — но сейчас, в этот вечер, он желал вспомнить всё.

От того дня, когда его папа умер, и место папы занял отчим, — и до утра сегодняшнего дня, когда упрямый осёл создал то, во что никто (временами и сам осёл) не верил. От того дня, когда он въехал в подвал тюменского «института», и до этого воскресенья (он и вправду чувствовал себя воскресшим), когда он получил право усмехнуться в лицо всему миру, и пусть отсталый мир не видит его победной усмешки и, в общем-то, мало знает о его существовании. От того дня, когда он был несчастен, как миллионы несчастных на Земле, — и до этого дня, когда из его несчастья выкристаллизовалось счастье. Он собирается стать таким счастливым, каким не был ещё ни один человек на Земля. И то не литературная метафора!..

В далёкий день, когда его папа умер, мама сказала: «Володя, папа не вернётся. Никогда. Я знаю, в эту пустоту трудно поверить, но он не вернётся. Его больше нет. Но у тебя будет отчим. Дядя Витя. И ты можешь звать его папой. Он будет жить у нас. Он хороший и добрый. Он любит тебя. И у него мотоцикл».

Дядя Витя бывал в них в гостях, когда папа «доживал» (имелось такое словечко в мамином лексиконе). Иногда он возил маму за город. На мотоцикле. Мама радостно смеялась, сидя в люльке. Его, Володю, будущий отчим и мама с собою не брали. А папа болел. Умирал в постели. Умирал, всё видя и всё понимая. Папе было нелегко это всё понимать и принимать, потому что Володя оставался здесь. Володе было одиннадцать. Понимал ли он, о чём думает папа? Теперь Владимиру Анатольевичу казалось, что да, понимал. Папа ничего не говорил ему прямо. Но Володя смотрел в его глаза, и многое там видел, может быть, больше того, что там пряталось. А ещё папа умел другими словами сказать то, чего не хотел говорить прямо.

«Стань кем-нибудь, Володя, — говорил отец. — Сделай что-нибудь такое, отчего этот мир стал бы лучше».

«Я стану учёным, папа. — Год назад Володя решил отучиться плакать, чтобы те, кто его задирает, не могли получить удовольствие; и у него выходило не плакать, вот только не в этот день. — Я стану учёным, и изменю мир».

«Ты будешь счастливым, сынок. Я вижу это. Умирающие люди многое видят».

«Ты не умрёшь».

«Не лукавь себе. И мне. Меня не обманешь, а обманывать себя — хуже некуда. Запомни это. И никогда не лги. Лгут трусы. И те, у кого нет ни капли гордости. Лгут и те, у кого жизнь пуста, кто раскрашивает её ложью. Я умру. Скоро меня не станет. Но ты будешь жить. Станешь учёным. И никогда не забудешь, что я говорил тебе. Я счастлив, потому что у меня есть ты. А ты будешь счастлив, потому что найдёшь себя в этой жизни. И выслушай вот что. Тебе будет казаться, что ты несчастен. Что твоя дорога слишком трудна и горька. Что у тебя ничего не получается. Что весь мир вокруг словно сговорился против тебя. Знаешь, что это значит? Это значит: ты на правильном пути. Ты идёшь по той единственной дороге, на которой выковываются и закаляются счастливые люди. И делаешь всё возможное, чтобы победить несчастье и стать счастливым».

Отец умер в субботу. Владимир Анатольевич хорошо это помнил. Был выходной, и мама уехала за город с дядей Витей. А мальчик Володя был в школе.