Лекции по русской литературе - Аксенов Василий - Страница 9

[Цель фестиваля была показать преимущества]…самой научной, самой передовой, самой замечательной, самой справедливой системы в мире. А результат Московского фестиваля получился совершенно противоположный: советская, московская молодежь впервые увидела Запад. Мы впервые увидели выставки художников современных, мы впервые услышали настоящий живой джаз; я впервые увидел, скажем, английский театр молодой. Мы пошли на пьесу Джона Осборна… может быть, вы помните название такое – «Оглянись во гневе», Look back in anger. Конечно, мы смотрели тогда с переводом, трудно было понимать, но тем не менее вся атмосфера этого спектакля была настолько близкой к нам, и этот английский бунтующий молодой человек был так близок психологически к тому, что у нас начиналось, что тут возникла совершенно неожиданная связь молодой литературы, молодого театра Советского Союза и Англии.

Я помню также литературную дискуссию фестиваля. Это было в Московском доме архитекторов, и в дискуссии участвовали киты соцреализма – или, вернее, их можно было бы называть быками соцреализма, – такие как Анатолий Софронов. Анатолий Софронов – это, предположим, как сенатор Маккарти в Америке или гораздо хуже (смеется). Это такая сталинистская сволочь, жуткий человек огромных размеров, невероятно толстый, как после революции рисовали буржуев. [Еще был] Сергей Михалков, и вокруг сидела польская молодежь писательская, очень интересная. Я тогда был еще студе… нет, молодой врач уже. Я, конечно, не вмешивался, просто стоял в толпе, это вокруг круглого стола все сидели, и поляки атаковали Софронова. Софронов в растерянности спросил: «Вы так со мной разговариваете, как будто вы против социализма». И один из поляков сказал: «Если вы отождествляете социализм со сталинизмом, мы против социализма». Это было так невероятно слышать нам, стоящим вокруг. Очень смешной еще был эпизод: вокруг стола стояли люди, некоторые просили слова, и одна женщина, красивая, явно иностранка, в роскошном платье, вся в золоте, у Софронова просила слова. И Софронов, а он был председателем собрания, он на нее все время посматривал с боязнью, не хотел ей давать слова. И вдруг она все-таки пробилась, и оказалось, это коммунистка из Израиля. Она понесла такой сталинизм, который и Софронову уже не приходил в голову, и он расплылся от счастья (смеется) и говорит: «А товарищ из Израиля – а он известный антисемит, этот Софронов, – вы слышали, что товарищ из Израиля сказал? Вот, поляки, учитесь». Михалков отбивался тоже от поляков, о чем-то говорил, прикладывая руку вот так к груди, выпучив глаза, я даже не слышал, что он говорил, но я посмотрел на него и сразу понял, что он всё врет, каждое слово, всё ложь, абсолютно! Это очень было интересно.

Надо сказать, что в то время партия и идеологический аппарат в какой-то растерянности пребывали. Хрущев не знал, что делать, Хрущев вообще был… действительно, в дурацком положении. С одной стороны, он разоблачает Сталина, разоблачает сталинизм, разоблачает всю эту систему. А с другой стороны, он требует полнейшего подчинения идеологии, полнейшего подчинения доктрине, всё это не увязывалось. Он был человек совершенно невежественный, для него литература заканчивалась на поэте [по имени] Павел Махиня. Это он позднее нам говорил, уже в шестьдесят третьем году. До революции были такие сборнички для малограмотных, для рабочих на шахтах выпускали. И там такой был Павел Махиня, это стихи «любовь-кровь-бровь» (смех) и так далее. И вот он запомнил этого Павла Махиню и нам его… ставил в пример. Надо сказать, что так, как хулиганил в искусстве Хрущев, никто из вождей не хулиганил ни до, ни после. Он себе позволял такое хулиганство и такое издевательство над писателями, что, я думаю, некоторые предпочли бы быть арестованными, чем испытывать это… Но тем не менее существовала какая-то растерянность, и, я бы сказал, КГБ был в полном упадке – тогда разоблачили все злодеяния предыдущих лет, и они старались вести себя тихо, очень были смущены. Мне кажется, что благодаря этой растерянности, благодаря этому смущению возникло всё наше поколение. Всё поколение новой литературы. Если бы они не потеряли свой стиль, а сразу бы начали делать то, что делают сейчас, не смущаясь, наше поколение не возникло бы вообще. Хрущев истерически боялся Венгрии. Истерически боялся Будапешта. Его запугивали всегда Будапештом. Вы знаете, что в Будапеште началось всё с писателей, с клуба Petӧfi[15]? (пишет). Это венгерский великий поэт, Петёфи. Вот писатели начали всю эту бучу, они начали критиковать, начались дискуссии, туда ходили студенты, в конце концов все вышли на улицы и стали строить баррикады. И Хрущеву казалось – его все время подзуживали советники, которые вчера еще служили Сталину, сегодня служили ему, это сталинистское окружение, – что в Москве создается клуб Петёфи. Это было и в пятьдесят седьмом году, и позднее, в шестьдесят третьем, когда он уже нашего брата лупил. И все-таки они не могли сразу закрутить все гайки. Во-первых, из-за того, что шел процесс десталинизации, а он шел, тем не менее, они ничего не могли поделать. Например, в пятьдесят седьмом году, когда в результате борьбы за власть они выкинули из правительства Молотова, Кагановича и – кого еще там? – Маленкова и так далее. Объявили их антипартийной группировкой, это были старые сталинские люди. Они их выкинули из своего правительства в результате борьбы за власть! Но так как они их выкинули, то возникла опять же новая атмосфера. Они устраивают, с одной стороны, погром в шатрах, я буду о нем сейчас говорить, избиение интеллигенции, а с другой стороны, они устраивают двадцать второй съезд, на котором решают Сталина – его труп – выбросить из Мавзолея Ленина. Таким образом, в стране возникает нестабильная обстановка. Возникла уже интеллигентская антикультовая среда со своей собственной демагогией даже внутри аппарата идеологического. Уже появились так называемые либеральные коммунисты в ЦК. Демагогия использовалась такого типа: мы должны бороться против культа личности для того, чтобы наша идея – наша теория – была чиста, поэтому мы настоящие советские люди, но для развития нашего искусства необходимо то-то и то-то. Эренбург, например, был одним из проводников этой интеллигентской демагогии. Он писал огромные статьи о кризисе буржуазной культуры с одной только целью – упомянуть там два-три запрещенных имени, Мандельштама или, скажем, Бабеля, понимаете? И он добивался этим многого.

Но тем временем все-таки шел процесс, когда старались утихомирить бунтарей из этой бывшей сталинской гвардии. Вот, например, я вчера пошел в Library Camris (?) и попросил микрофильм «Литературной газеты» пятьдесят седьмого года. Заголовки, надо сказать, не отличаются от сегодняшних заголовков газет, но тогда прямо всё, всё было закрыто ими. Заголовки такого рода: «Наше идейное оружие», «Два мира – две идеологии», «Гордимся тобой, партия», «Литература должна служить социализму». И ты видел, что за этими строками, за этой фразеологией идет какое-то бурление, существует вулкан, существует колебание почвы.

Между прочим, Польшу атаковали почти в каждом номере газеты. Я бы сказал, что Польша была источником не столько политической крамолы – крамола, опять слово «крамола», – сколько источником эстетической крамолы. Все гонялись за журналом «Польша», это такой официальный журнал польского правительства, но он был в руках польских либералов, и они печатали репродукции современной польской живописи, статьи об искусстве современном, печатали переводы современных польских молодых прозаиков и так далее. Польша вообще была очень в моде в то время. Многие молодые писатели, молодые интеллигенты стали учить польский для того, чтобы читать польские журналы в оригинале. Через Польшу открывалось большое окно на Запад, и польский язык русскому изучить легче, чем английский, скажем, или французский, и гораздо легче становился доступ к западной культуре. И они, видимо, это понимали, и в «Литературной газете» то и дело появлялись атаки на Польшу, вот было, например, открытое письмо такого законченного мерзавца, Василия Захарченко, редактору польского журнала «Польша», где он атаковал в основном живопись, говорил, что путем абстракционизма они проводят свою ревизионистскую политику.