Трезуб-империал - Данилюк Эд - Страница 37

— Смерть одного поколения позволяет следующему поколению двинуть культуру и науку дальше, — возразил Сквира. — Смерть не требуется для биологической эволюции, но нужна для эволюции цивилизации…

— Точно! — с энтузиазмом перебила Богдана. — В смерти смысл остался. А вот в старости и дряхлости его нет. Почему за несколько лет до смерти мы обязательно должны стать седыми, морщинистыми и хромыми? Почему мы не можем оставаться молодыми и энергичными до самой последней своей минуты?

— Э-э-э… — Северин Мирославович попытался найти какой-то аргумент, но быстро это сделать не получилось, а девушка долго ждать не собиралась.

— Вот видите! Смысл старения пропал. А раз так, нужно победить гены, прекратить выполнение тех генетических команд, которые были составлены несколько миллиардов лет назад и теперь утратили свое назначение! И жить без дряхлости! Генетика становится самой важной наукой. Фактически в создании этой науки и была суть развития человека с момента, когда проснулся его разум. С момента, когда эволюция перестала работать. Теперь понимаете, почему я хочу стать генетиком?

— Очень ясно, — серьезно ответил Сквира.

— Вот и отлично! — рассмеялась Богдана. — Но мне уже нужно бежать. Договорим как-нибудь в другой раз…

Она вскочила со скамьи, махнула капитану рукой и быстро зашагала по дорожке в сторону фотомастерской.

Северин Мирославович с изумлением смотрел ей вслед. Он поверить не мог, что все это только что наговорила ему восемнадцатилетняя провинциалка из тонущего в болотах городка…

Когда фигура Богданы скрылась за листвой, Сквира откинулся на спинку скамьи и закрыл глаза. Вокруг царили тишина и покой… Легкий шелест кустов. Шорох шагов одиноких прохожих где-то на улице. Скрип тормозов редкой машины…

— Товарищ капитан!

Он открыл глаза. К нему бежал Козинец. Что-то случилось…

Северин Мирославович вскочил со скамьи.

— Звонил подполковник Чипейко, — еще издали стал говорить лейтенант. — Из Киева к нам едет представитель республиканского КГБ. Он уже под Володимиром…

— Как… э-э-э… под Володимиром! — пытаясь подавить приступ паники, крикнул Сквира. — Они что, не могли нас раньше… ну… предупредить?

Володимир, райотдел милиции, 12:45.

— Геннадий Рыбаченко зимой-весной этого года пережил… э-э-э… тяжелый психологический кризис, — говорил Сквира по-русски. — Он осознал, что зарплата рабочего не может обеспечить ему тот уровень жизни, которого он желал. Перспектив быстро и значительно увеличить свои доходы он не видел. Стал пить. Приблизительно в конце апреля он решился… ну… на некое преступление. Отсюда слова, сказанные Реве: «Хватит игрушками заниматься. Пора начинать взрослую жизнь». Это преступление принесло ему значительное количество денег. Речь может идти о четырех-пяти тысячах рублей. Мы отправили запрос на нераскрытые преступления, совершенные в это время… — Сквира остановился, чтобы вдохнуть побольше воздуха. — Пока ответа не получено… В конце августа средства начали иссякать, и Рыбаченко решил ограбить дом Ревы. Целью была коллекция монет. Как ученик Ореста Петровича, он представлял себе и ее ценность, и основные пути сбыта. По-видимому, он планировал продавать по одной-две монеты крупным коллекционерам. Поэтому, проникнув в дом Ревы, он в первую очередь похитил записную книжку, где были номера их телефонов. По словам эксперта, вполне возможно сбыть коллекцию мелкими частями так, чтобы никто при этом… э-э-э… не связал продаваемые монеты с конкретным нумизматом. Кроме телефонной книжки Геннадий ничего брать не намеревался. Одежда и хрусталь заняли бы место в сумке, предназначенное для гораздо более дорогих нумизматических альбомов. Несколько вещиц он просто сунул в карманы — золотого ангелочка, серебряную пепельницу, немного наличности, паспорт Ревы, его сберкнижку… — Северин Мирославович осторожно покосился в сторону окна, у которого стоял гость из Киева. — Последние несколько недель перед ограблением Рыбаченко следил за домом Ревы, убедился, что хозяин если и выходит, то лишь на час-два. Этого было недостаточно, чтобы найти коллекцию. Геннадий дождался, когда Орест Петрович пойдет на юбилей Часныка, проник в дом и обнаружил один из тайников. Однако Рева вернулся домой слишком рано, буквально через час после ухода. В панике Рыбаченко ударил его ножом и бежал… О причастности Геннадия к убийству… э-э-э… свидетельствуют несколько фактов. Во-первых, пакет с паспортом и сберкнижкой Ревы, спрятанный на дне большой кастрюли в ванной. Во-вторых, на столе мы обнаружили украденный у Ореста Петровича нумизматический альбом. В-третьих, признанием вины могут служить слова Рыбаченко, сказанные им Ващенко: «Я совершил непоправимое». В-четвертых, самоубийство произошло на третий день после преступления, психологически наиболее тяжелый период, как раз в те часы, когда, как знал Геннадий, убитого им человека хоронили. И, в-пятых, он осознал, что мы ведем его активные поиски и уже не отстанем… — У Сквиры пересохло во рту. Подобные доклады всегда выбивали его из колеи. — О психологическом состоянии Рыбаченко свидетельствуют прощальный звонок бывшей девушке и лежавший на столе нумизматический альбом Ревы, который Гена по понятной причине просматривал перед смертью, а также выпитая в одиночку бутылка водки… — Северин Мирославович лихорадочно перебирал в голове факты и предположения, пытаясь вспомнить, не упустил ли он чего-нибудь. — Чтобы ему не помешали, Рыбаченко заперся на ключ и… ну… подпер изнутри дверь… э-э-э… стулом. Все окна в доме были закрыты. Более того, по ржавчине эксперты установили, что окна не открывались в доме… э-э-э… уже несколько месяцев. Бритва лежала на полу, прямо под рукой погибшего. На рукоятке — отпечатки пальцев самого Рыбаченко. Поверх них — потеки его крови. На лезвии налип волосок с его головы. Следов борьбы в доме и следов насилия на теле Геннадия не обнаружено. Следов пребывания других людей — тоже.

Сквира остановился и медленно выдохнул. Вот и вся версия.

— Мы закрываем дело по… э-э-э… убийству Ревы, — неуверенно добавил Сквира, — но продолжаем выяснять происхождение монеты с трезубом. Неясным также остается история получения денег Рыбаченко…

Они находились в Ленинской комнате. Сквира устало прислонился к стене у бюста Ильича. Козинец сидел за столом. Человек, приехавший в этот городок из Киева специально, чтобы поговорить с ними, не отходил от окна.

Подполковник Сурат Бахтиерович Икрамов из отдела по борьбе с незаконным оборотом драгметаллов и натуральных драгоценных камней республиканского КГБ за все время их знакомства едва ли проронил десяток слов. Понятно, что, приехав в Володимир, он нанес молниеносные визиты первому секретарю горкома, городскому прокурору и начальнику райотдела милиции. Там он наверняка был более многословен, но сейчас лишь молча вертел в руках золотую монету Ревы, то поднося ее к глазам, то разглядывая на ладони. Его палец постоянно натыкался на треугольную выемку за затылком короля Максима — эксперты «отщипнули» кусочек для исследований.

— Интересная версия, — сказал он наконец. Он говорил по-русски, причем с едва уловимым среднеазиатским акцентом.

Северин Мирославович молчал. В ушах у него шумело. Сердце в груди колотилось.

Сурат Бахтиерович присел на подоконник.

— Вы знаете, товарищ капитан, — начал подполковник ровным тоном, — первый секретарь местного комитета партии совершенно уверен, что дело об убийстве Ревы раскрыто. Просил передать вам свою благодарность. Впрочем, он приглашает вас зайти к нему, чтобы он мог сказать вам это лично…

Сквира, чувствовавший подвох в этих словах, сохранял каменное лицо.

— Многие следователи, — тем же несколько отстраненным тоном продолжал Икрамов, — несомненно, нашли бы изложенную вами версию интригующей… — Он спокойно глядел на Сквиру. — Не хотите ли присесть, товарищ капитан?

Северин Мирославович покорно сел за стол.

— Почему Рыбаченко не написал прощальную записку? — спросил подполковник. — Ведь самоубийцы обычно не звонят, они пишут прощальные записки. Самоубийцам хочется объяснить свой поступок, но они не желают, чтобы их перебивали или отговаривали.