Еврейские литературные сказки - Перец Ицхок-Лейбуш - Страница 62

Помещик посмотрел на кусок уса, валявшийся на полу, посмотрел на Мотла-цирюльника, который стоял перед ним с открытым ртом и дрожащими коленями.

И тут же помещик гаркнул:

— Ян! Стефан!

Вошли двое здоровенных слуг и стали у дверей, ожидая приказаний.

— Взять эту жидовскую морду и отсчитать ему сто пятьдесят плетей, без поблажек!

Двое слуг, Ян и Стефан, схватили обалдевшего Мотла Парнеса, один за голову, другой за ноги, и понесли во двор. Там, во дворе, с бедного цирюльника стянули портки, и Ян со Стефаном взялись за дело как дьяволы.

Во время первых двадцати ударов Мотл-цирюльник вопил не своим голосом, а к тридцатому уже лишился чувств.

Помещик с оттяпанным усом стоял у окна и командовал:

— Облить холодной водой и сечь дальше!

Чуть живого принесли цирюльника Мотла домой. В бреду он разговаривал со своими покойными дедушками:

— Шолом-алейхем, дедушки! Как думаете, пустят меня в рай? Может, надо кому-нибудь дать взятку? После помещичьих плетей у меня уже нет сил для ада!

Потом его забрали в богадельню, где он и умер около десяти часов вечера.

Слабоват оказался этот Мотл Парнес. Всего-то сто пятьдесят плетей!

Когда жене Мотла Фейгеле-рыжей принесли печальное известие о том, что ее Мотл отошел, она посмотрела на сироток, которые остались без отца и кормильца, и на мгновение застыла в растерянности. Но только на мгновение. Потом из ее сердца вырвалось проклятие:

— Из-за клочка усов взять и убить отца малых детей! Чтобы усы у него росли, и росли, и не переставали расти, Отец Ты мой Небесный!

Есть проклятья, которые уносит ветер. Есть проклятья, которые тонут в воде. Но есть проклятья, которые сбываются.

И проклятье Фейгеле сбылось.

В это время помещик сидел во главе стола. Белокурая лесная колдунья рядом с ним. Хозяева окрестных поместий вокруг. Канделябры сверкали. Вино в бокалах искрилось. Пахло розами и одеколоном. От запаха ладана и восковых свечей не осталось и следа.

Помещик отстриг половину уса, чтобы подровнять его с тем, который искалечил цирюльник Мотл. Правда, это было уже не то, но что поделаешь? Приготовленный пир нельзя было отложить.

Хозяева окрестных имений дивились на помещичьи усы, которые были на этот раз что-то уж странно короткими (польские помещики знатоки по части усов, весь их гонор заключен в усах!). Однако они молчали, будто ничего не случилось. Не спрашивали, как, мол, и что. В душе каждый из них думал: «Странно!», но, между тем, продолжал вкушать от того изобилия, которое слуги все время подносили к столу.

Но помещик чувствовал, что любопытство разбирает гостей, и, когда все уже были изрядно навеселе, он поднялся и рассказал о несчастье, которое приключилось с усами, о том, что повинен в нем Мотл Парнес, жидовская морда, и о том, как он, помещик, этого жида наказал.

— Чему быть, того не миновать, панове, но к свадьбе усы подрастут. Пан Езус милостив! Ты уж прости меня, моя невеста!

Помещик склонился к белокурой колдунье и поцеловал ее.

А когда он поднял лицо, другие помещики разинули рты и застыли.

Белокурая колдунья вскрикнула и лишилась чувств.

Помещик совсем растерялся.

— В чем дело, панове?

Но никто не мог вымолвить ни слова. Все только показывали пальцами на помещика.

Помещик подбежал к зеркалу, и у него потемнело в глазах.

Усы, которые только что были постыдно короткими, выросли и с каждой секундой становились все длиннее и длиннее.

Помещик выскочил из комнаты. Гости мало-помалу опомнились и стали приводить в чувство невесту.

Когда невеста пришла в себя, помещик уже стоял возле нее. Усы у него были снова такие же, как в начале пира. Камердинер сперва испугался, но потом сумел придать им приличный вид.

— Наваждение! — сказал толстый Эдвард Потоцкий и захохотал во всю глотку.

И все другие помещики тоже захохотали.

Белокурая колдунья, помещичья невеста, открыла глаза. Большие, испуганные голубые глаза.

— Что случилось, любимый? — прошептала она.

— Ничего, графиня! Наваждение! — повторил толстяк Потоцкий и опять захохотал.

— Наваждение, любимая! — пробормотал помещик загробным голосом, склонился к своей нареченной и опять поцеловал ее.

А когда он поднял голову, все вокруг опять так и застыли. Белокурая колдунья вскрикнула «Езус-Мария» и снова лишилась чувств.

Усы у помещика снова ужасно отросли и с каждой секундой становились все длиннее и длиннее.

— Перст дьявольский, — пролепетал толстый граф Потоцкий и кубарем выкатился прочь.

Помещик снова выбежал из зала. Через минуту он вернулся. С помощью камердинера усы опять были приведены в порядок. Своих гостей, однако, помещик уже не застал. Они разбежались, точно за ними гнались черти.

На полу в обмороке лежала белокурая графиня, его невеста.

Помещик склонился над ней, нежно и печально погладил ее волосы и прошептал:

— Очнись, любимая, очнись, моя белокурая лесная невеста! Злые духи играют с моими усами в свои мрачные игры. Помолимся Пану Езусу, Господу нашему, и да сжалится он над моими усами, и да избавит их от забав, кои учиняют над ними злые демоны.

Трогательная была картина: помещик на коленях перед образом своего Спасителя, а рядом лесная колдунья, набожно сложившая руки. На ее устах молитва о панских усах.

Когда они встали с колен, невеста посмотрела на помещика, своего возлюбленного, и отпрянула:

— Дьявол!.. Ты… ты сам… дьявол!

Она убежала. Помещик остался один. Он снова стоял перед зеркалом и глядел на свои страшно длинные усы, которые с каждой секундой делались все длиннее и длиннее.

С той ночи помещик больше не показывался на люди.

Он забросил охоту, не ездил к своим приятелям, хозяевам соседних имений.

Часто, очень часто думал он о своей невесте, белокурой лесной красавице, и вздыхал со слезами на глазах:

— Не судьба, золотая моя!

Камердинер ходил с ножницами за паном и все время подстригал ему усы.

По ночам, когда всё вокруг спало, помещик с фонарем в руке тенью крался к могиле своей жены, набожной помещицы, и просил у нее прощения.

Помещик думал, что мучается из-за нее, что она причина того великого наказания, которое его постигло.

Позднее, когда помещик узнал, что еврей-цирюльник Мотл Парнес умер после порки, он почувствовал, что между смертью цирюльника и ростом его усов есть какая-то связь.

Этой же ночью он стоял над могилой Мотла, бил себя кулаками в грудь и вымаливал прощение у бедного еврея-цирюльника.

Помещик даже съездил к ребе, щедро одарил его и попросил благословения.

Но благословение ребе не помогло. Проклятье Фейгеле-рыжей оказалось сильнее.

В одно прекрасное утро, когда камердинер явился к помещику с ножницами, чтобы, как уже повелось, подстричь ему усы, которые за ночь страшно отросли, помещик прогнал его:

— Не надо… ступай!

Впервые после смерти своей жены, набожной помещицы, помещик своими руками затеплил лампадки перед иконами.

И долго-долго молился перед каждой иконой, каялся в грехах.

И так весь день один на один со святыми образами.

А вечером, когда комната погрузилась во мрак, и только большое зеркало мерцало в золотой раме, помещик встал перед зеркалом и стал разглядывать свое померкшее лицо и длинные усы, которые уже отросли до колен.

Вдруг он горько и ехидно рассмеялся:

— Теперь достаточно!

В полночь помещик повесился на своих усах.

За окном бушевала буря.

В последний миг перед его мутнеющим взором пронеслось: широкая исполосованная спина. Вокруг спины — кучка плачущих детей: «Папа… папочка!»

И маленькая рыжая женщина, которая показывает на него, висящего на своих усах, пальцем:

— Так тебе и надо!

Мораль из этой истории можно вывести вот какую: поосторожнее с проклятьями. Правда, на этот раз помещик вполне заслужил свое проклятье. Упаси нас, Господи, от таких помещиков ныне, присно и во веки веков.