Пограничье (СИ) - Ли Марина - Страница 69

   — Пить хочешь? Я сейчас.

   Совершенно не стесняясь своей наготы, метнулся в ванную и вернулся ко мне спустя минуты три с мокрыми волосами, блестящими капельками на смуглой коже и высоким стаканом с водой. Неотрывно смотрел, как я пью, а я, понимая, что надо будет что-то сказать, пила мелкими медленными глотками, внимательно рассматривая ветки волшебного дерева на потолке.

   — Ты... все хорошо? — Павлик Все-таки отобрал стакан и, небрежно швырнув его на тумбочку, схватил меня за подбородок, заставляя посмотреть ему в глаза.

   — Да... — пробасила я не своим голосом.

   Костяшками пальцев он провел по моей скуле и прошептал совсем уж неожиданное:

   — Прости...

   И уточнил немедленно, заметив, как непроизвольно взметнулись вопросительным знаком мои брови:

   — В следующий раз обязательно будет лучше. Я позабочусь о тебе. Просто завелся, как мальчишка... Прости.

   И тут плотину, выстроенную заботами моего сыщика, прорвало, и мысли хлынули в мою пустую голову. Я испугалась.

   — Позаботишься? — натянула простыню на внезапно похолодевшие плечи. — А сейчас? Сейчас ты, что же...

   — Сонюш, — ласковое прозвище лезвием прошлось по оголенным нервам, и я дернулась, как от удара, поднырнула под мужскую руку и, схватив лежащее на кресле платье, попятилась к двери в ванную.

   — Что случилось? — Павлик хмурился, следя за моими передвижениями.

   — Ты большой мальчик, — я завела руку за спину, пытаясь нащупать ручку. — Уверена, ты знаешь, как это все правильно назвать...

   — Прекрати! — он поднялся с кровати, в два шага преодолел разделяющее нас пространство, отшвырнул парусом себе за спину Дунькино платье и обнял меня. — Что происходит?

   Если бы он не смотрел на меня так встревоженно, если бы не хмурился, если бы не сжимал почти до хруста мои ребра я, возможно, просто вырвалась бы из его захвата и не стала ничего отвечать. Но он очевидно переживал. И я решила, что будет нечестно и, по меньшей мере, бессовестно оставить его без объяснений. Отвела глаза в сторону послеполуденного окна и негромко проговорила:

   — Я потеряла себя. Я ничего не соображала, понимаешь? Вообще. Мне кажется, я местами не помню, как... как все... происходило. Я не могу себе позволить. Я слишком долго была... — громко втянула в себя загустевший от напряжения воздух, не зная, как подобрать правильные слова, чтобы объяснить, что происходило со мной, когда Унольв ГОВОРИЛ, чтобы объяснить, как чувствуешь себя, когда теряешь контроль над сознанием и телом. — А ты сказал, что в следующий раз будет еще хуже... И я не могу...

   Он задумчиво кивнул. И по глазам было понятно, что он ДЕЙСТВИТЕЛЬНО понял, о чем я говорю.

   — Все ясно... — протянул, целенаправленно выковыривая меня из сооруженного мной простынного кокона. — И у меня есть контраргумент.

   Без труда поднял меня на руки, а я точно знаю, что я не самая худенькая девушка в мире... в обоих из миров, и, не обращая внимания на мое возмущение, транспортировал меня обратно на кровать. А уже там, нависнув надо мною и бессовестно пользуясь стремительным отступлением мозга, сообщил:

   — Даже два контраргумента. Во-первых, я сказал — лучше, счастье мое. Обязательно будет лучше... Надеюсь. А во-вторых... — он изловчился и поцеловал меня в шею, с одной стороны и с другой. А потом прижал ладони к тем местам, которые только что целовал, приподнял пальцами мой подбородок и снова поцеловал. Глубоко и вдумчиво. Оторвался и спросил задыхающимся голосом:

   — Я же тебя не обидел?

   — С ума сошел...

   — Тогда все отлично, — он опустил ладони с моей шеи на грудь и, кажется, замурлыкал:

   — Честное слово, я ни черта не соображаю, — а между тем соображения хватило, чтобы перекатывать между пальцами, оттягивать и целовать, и втягивать в жаркий рот мою плоть, довольно и сыто урча при этом.

   — Я совершенно беспомощен, — пожаловался он, окидывая мое тело и в самом деле беспомощным взглядом, словно не мог определиться, с чего же начать.

   Начать решил с солнечного сплетения. Прижался кончиком языка к щекотной точке под грудью, нарисовал один влажный кружок, а затем проложил быструю дорожку поцелуев до пупка, замер на секунду, и я, воспользовавшись образовавшейся паузой, прохрипела:

   — Прекрати...

— Как скажешь.

   И вместо того, чтобы воплотить свои слова в жизнь, он закинул обе мои безвольные ноги на свое левое плечо и, придерживая их правой рукой, совершил поступательно-бессовестное движение, вышибая из меня громкий, восхищенный стон. Замер, пытаясь справиться с собственным дыханием, а потом начал двигаться. Медленно-медленно. И — черт! черт! черт! — у меня нет никаких сил, чтобы оторвать взгляд от снова чернеющих глаз.

   — Как поживает твое соображение? — спросил Павлик, перекладывая мои ноги на другое плечо, сопровождая этот жест резким глубоким движением вперед.

   И я честно ответила:

   — Ох! — ну, просто невозможно же врать, когда тебя спрашивают так искренне.

   Выпад. Выпад. Выпад. Замер и выдохнул. Вдохнул шумно и снова выпад. Ничего не вижу. Глаза зажмурены. Пот ручьем течет по вискам на подушку. Никакой бани не надо…

   — Я так и подумал, — хрипло озвучил Пауль, а я не поняла, к чему были произнесены эти слова, но охнула еще раз, на всякий случай и потому что молчать же было невозможно больше.

   — Посмотри на меня! — я открыла глаза, наткнувшись на абсолютно шальной взгляд.

   — Я совершенно убит, — ме-едленное движение вперед и зубы царапают большой палец на моей ноге. Офигеть! — А ты говоришь о беспомощности.

   Говорю?

   Павлик сжал челюсти так сильно, что на скулах выступили два бледных пятна, и, не разжимая губ, в такт движению:

   — Ты. Меня. Убиваешь. Просто. Ми-и-и-и-лая!

   Развернул меня, словно куклу, усадив на себя верхом и, подхватив в колыбель ладоней мою грудь, довольно заурчал:

   — Ты ж мое счастье!

   — Я...

   — Именно ты... Черт!.. Назад немного откинься... Вот та-ак!

   И это протяжное «та-ак», кажется, было последним, что я услышала перед тем, как провалиться в бессознательный восторг полностью.

   Одно могу сказать точно. Второй раз было действительно лучше. Пауль Эро умел «заботиться» о женщинах. Правда, об этом я подумала много позже, когда приходила в себя, лежа на животе и тихо улыбаясь в подушку, чувствуя, как Павлик бездумно чертит дорожки вдоль моего позвоночника.

   — У тебя даже спина красивая, честное слово, — пробормотал он и поцеловал меня куда-то в район правой лопатки. — Ну, не прячься... Я когда не вижу твоего лица, начинаю бояться, что ты опять что-то придумываешь.

   — Не придумываю, — призналась я, оборачиваясь к нему, не забыв подтянуть простыню повыше. — Просто пытаюсь переварить произошедшее.

   Павлик поймал мою руку, мягко поцеловал ладонь и, очертив большим пальцем контур эльфийской бабочки, сказал:

   — У меня для тебя подарок.

   — Еще один? — я кивнула на корзину с кленовыми листьями. — Мне понравился букет.

   — Я рад. Подожди... — он перегнулся через меня и открыл тумбочку, чтобы достать две коробочки. Ту, что была большего размера, он открыл сам, и сам же надел мне на руку браслет.

   — Красивый, — признала я, не зная, куда деть глаза от смущения. Вдруг выяснилось, что мне мужчины никогда не делали подарков, если папу Рода не считать, и как в таких случаях поступать, было неясно. Павлик быстро догадался о причине моего смятения и, лениво откинувшись на подушки, смешливым дурашливым голосом произнес:

   — Теперь благодари, — и уточнил, чтобы у меня сомнений не возникло в том, как именно я должна это делать:

   — Благодарственные поцелуи — они самые сладкие.

   — Это почему? — я наклонилась над ним, ожидая ответа.

   — Потому что это те поцелуи, когда целуют тебя... Ты, между прочим, еще ни разу сама меня не целовала. По-настоящему.

   И подмигнул мне весело.