Убить в себе жалость - Нестеров Михаил Петрович - Страница 64

Жестом руки, который показался ему болезненно-ненормальным, Василий дотронулся до рукоятки пистолета, покоившегося в заплечной кобуре. Облегчения не принесло бы и грубое похлопывание по стволу гаубицы.

Он скомкал пустую пачку "Примы" и выбросил в окно. "Не пропустить бы чего-нибудь интересного", — подумал он, направляясь к коммерческому киоску и оглядываясь на машину.

"Крещатик" был забит новенькими автомобилями, тут были и иномарки, и наши "Жигули" с "Волгами". За высоким сетчатым забором изнывали от жары охранники в униформе. Редкие покупатели осматривали машины, возле них сновали бойкие, хорошо одетые молодые люди с мобильниками, расхваливая четырехколесный товар. Совсем недавно, год, два назад все было гораздо прозаичней, в лучшем случае одежда продавцов не была очень заляпана маслом.

Маргелов купил сигарет и вернулся к своему автомобилю. Прикурив, опустился на раскаленный капот. Захотелось снять пиджак и остаться в рубашке с коротким рукавом, предварительно отстегнув кобуру, а пистолет засунуть в карман.

Окаянная жара…

Проклятая Ширяева…

Чертовы собственные мозги…

Следователь еще раз вернулся к киоску.

— Лимонад у вас холодный? — спросил он ларечницу, склонившись к окошку-амбразуре.

— Прохладный, — туманно ответил голос, прозвучавший из недр киоска с явным пренебрежением к своей профессии.

"Понятно, — констатировал Маргелов, — прохладный, как ослиная моча".

— А пиво?

Пиво, по словам продавщицы, было холодным, хотя вместе с лимонадом находилось в одном холодильнике.

Он купил бутылку "Московского", воспользовался открывалкой, привязанной к прилавку, и отпил несколько глотков, подумав, что в такую жару не может существовать ничего холодного. Даже прохладного.

Пиво пощипывало нёбо и приятно горчило, утоляя жажду.

Маргелов посмотрел на часы и покачал головой: долго, очень долго находится в кабинете Курлычкина Валентина. В том, что она вошла в офис, Маргелов убедился, раньше Ширяевой приехав на Киевскую. Она не видела Василия, не обратила внимания на его "ГАЗ-2410" бежевого цвета, прошла в сорока шагах от "Волги" и вошла в салон. Через стеклянные двери Маргелов видел, как она, позвонив из бесплатного телефона-автомата, расположенного непосредственно в здании, направилась к лестнице. Он сместился в сторону и увидел, как Ширяева с полминуты простояла рядом с охранником, парившемся, как и следователь, в строгом костюме. Затем Валентина исчезла из поля зрения, не подозревая, что за ней следил Василий.

Что-то самодовольное отразилось на лице Маргелова, но настроение быстро сменилось недоумением, нетерпением и кучей подобных определений.

"Что?.. Что я делаю здесь?"

Следователь допил пиво и оставил пустую бутылку на прилавке. С чувством достоинства продавщица не убирала ее до тех пор, пока не подошел очередной покупатель. Маргелов оставил киоск и снова устроился в машине, продолжая наблюдать за офисом.

Как же Максим ненавидел этот погреб! Ненависть достигла пика в своем определении, пропал страх к темноте, а мыши, безбоязненно шаркающие под ногами, стали обычными безобидными зверьками, так же оказавшимися в ловушке.

В этот раз к Максиму впервые применили силу, когда сопровождали в погреб. Помощник Ширяевой, весь исколотый урка, завязал ему рот пыльным шарфом, чтобы не кричал, и вывернул руку. В таком виде его буквально столкнули в яму и пристегнули к лестнице.

— Думаешь, у твоего папаши нет таких помещений? — с издевкой в голосе спросила судья и ухмыльнулась.

Максиму захотелось плюнуть ей в рожу, но с него пока не сняли вонючий шарф.

— Если хочешь, я уравниваю шансы, — сказала Ширяева и туманно добавила: — На будущее. Так что сиди и не рыпайся. К тому же тебе будет о чем рассказать.

Максим обливал ее потоком сквернословия, но оба — и судья, и урка слышали только мычание.

— А я думала, ты понял меня… Но вот теперь окончательно убедилась, что в тебе действительно гнилая кровь твоего отца. Ни тебе, ни ему не помогут никакие переливания. Однако я прошу тебя: веди себя тихо, уже недолго осталось. Пожалуйста, вспомни, о чем мы с тобой говорили, ладно?

Он утих, когда с него сняли шарф, и действительно, вспомнил добрые слова судьи, сказанные ею накануне. Он мог бы ответить ей: "Да, я проникся, понимаю, сочувствую, я плачу от жалости к вам, к вашему сыну — но разве обязательно держать меня в погребе? Что это, отместка отцу за каких-то строптивых коммерсантов? Я-то тут при чем?! Возьмите с меня слово, и я, оставшись в доме один, не пророню и слова, меня никто не услышит". Мог бы, но не сделал этого потому, что судья действительно видела его насквозь: первое, что сделал бы Максим, оставшись без присмотра, — поднял шум на всю деревню.

Он уже устал доказывать самому себе, что понимает судью, в какой-то степени оправдывает ее; в конце концов усталость давала обратный эффект, и он начинал ненавидеть ее, машинально перенося злобу на отца: медлит, не чешется, жует сопли; иногда казалось, что судья и отец сговорились наказать его за содеянное им преступление, а сама Ширяева не теряла своего сына, тот по-прежнему забавляет детей на улице, прыгая через скакалку с идиотским выражением на лице.

Рехнуться можно! Когда все это закончится?!

Бред быстро отступал, ему на смену приходили трезвые мысли: неужели отец не мог просто прихлопнуть судью, зачем ему понадобился этот изощренный вариант с соседской девочкой и этим уродом? Пусть бы себе жил, в поисках матери топал слоновьими ногами в асфальт и ронял на него слезы. Так даже лучше. Отец последнее время часто ходит в церковь, стал набожным, мог бы прикинуть, стоя с зажженной свечкой у иконы, что судья в этом случае будет мучиться на том свете больше, нежели оставаясь живой.

Максим давно понял, что у судьи только один помощник, урка — может быть, он чем-то обязан ей, поэтому помогает, — иначе с Максимом постоянно находился бы третий и не спускал с него глаз. В этом случае он бы избежал и погреба.

Немногочисленная у нее команда, оттого, наверное, и слаженная, работают в паре четко, как на конвейере при сборке противотанковых мин: лишнее движение — и разорвет в клочья.

Парня не покидала одна неприятная мысль, от которой он не мог отделаться: ему все время хотелось обернуться, посмотреть за спину, под ноги, наверх… Он и вертел головой, но кругом стояла непроницаемая мгла. Очень неприятное ощущение, которому невозможно подобрать определение.

"Нет, — размышлял Максим, успокоившись, — зря я буйствовал, могли запросто приковать к лестнице за две руки, перекинув наручники через перекладину".

Сидя в полной тишине, слух его обострился, он слышал малейший шорох, даже иногда угадывал дыхание жаб, которых в погребе было не меньше, чем мышей. Хотя, наверное, дыхание лягушек он слышать не мог, просто он часто натыкался на них, порой сбрасывал шершавых тварей, когда они забирались на туфли.

Его обострившийся слух вдруг вырвал в липкой тишине голос, который кого-то звал. Рискуя остаться без руки, Максим вскочил на ноги; первая мысль, заставившая замереть сердце: отец! Нашел-таки!

Он снова замер, услышав, что кто-то зовет… Ваську. Нет, не отец, но скорее всего местный, из деревни или села — ему было неведомо.

Впервые Максиму выпал шанс дать знать о себе, и он закричал так, что заломило уши. Потом рванул из-под себя ящик, ломая ногти, оторвал дощечку и принялся молотить ею по лестнице.

— Сюда! Я здесь! Помогите!

Вызвав Сипягина, Курлычкин молча уставился на Ширяеву.

Она неодобрительно покачала головой.

— Прежде чем совершить последнюю глупость в своей жизни, подумай, что мне терять больше нечего. Ты сотворил со мной такое, что жизнь мне — в тягость. Мне не нужно ни одной лишней минуты — вот над этим подумай, пока дожидаешься Костю. А страдания, которые мне причинят твои изверги, — ничто по сравнению с болью, которой подверглись девочка Света и мой несчастный сын.