Убить в себе жалость - Нестеров Михаил Петрович - Страница 26

В штабе Грачу надавали мялок и отправили в шизо. И там мстительный прапорщик мог сыграть с Грачевским злую шутку, договорившись с дежурным. Дежурный штрафного изолятора, прежде чем поместить арестованного в камеру, как обычно, поинтересовался:

— В какую пойдешь?

— В пятнадцатую, — ответил Грачевский. Тринадцатая была закреплена за опущенными, четырнадцатая за "козлами", теми, кто работал на ментов зоны: бывшие пожарники, заключенные из хозотряда, бригадиры, шныри и прочие, состоящие в различных секциях: СПИ — секция погашения иска, СВП — секция внутреннего порядка, членов которой звали несколько проще: сука вышла погулять, СПП — секция профилактики правонарушений, или — среди заключенных — секция полупедерастов.

Так вот, порезавшийся мент мог подговорить товарища, и тогда Грачевского ждала либо тринадцатая, либо четырнадцатая камера. И выход оттуда был соответствующим: в продол к "козлам" или опущенным. А так он спокойно шагнул за порог пятнадцатой, где содержались парни и мужики.

После отсидки встречала его семья соответственно: черная новая роба с пришитым уже ярлыком (синие спецовки носили мужики), рубашка, сапоги, в тумбочке чай, конфеты. И дружеские улыбки парней были искренними.

Когда Грачевский попал за решетку во второй раз, все было проще: камера в тюрьме для строгачей, потом зона строгого режима, где он сделал первую наколку. Над его телом работал мастер высокого класса: храм, выколотый на груди, словно излучал сияние семи куполов — количество лет, проведенных в неволе. Куполов прибавилось, когда он сел в третий раз; да и руки посинели.

Всю свою жизнь он был вором, за колючей проволокой видел и насильников, и убийц, и садистов, но по своим понятиям ни разу не поднял руку на человека. Ни разу. Видел, как что-то готовилось против судьи, но не мог предположить, натренированным взглядом наблюдая за приготовлениями парней, что вскоре случится кровавое изуверство над девочкой.

Он не кичился, когда говорил судье, что не пожалел бы снова оказаться за решеткой, лишь бы повстречаться в камере с этими живодерами. И руки бы не поднял на них, все бы случилось достаточно прозаично.

Но если те и попадут когда-нибудь за решетку, в тюрьме у них будет отдельная камера, на зоне их не тронут, а встретят свои же братки, у которых напрочь отсутствуют воровские понятия — только стригутся под братву, а так все гнилые изнутри.

Что случилось с зоной? — простодушно размышлял Грачевский, без сна ворочаясь в кровати. Парнями становятся насильники, садисты — раньше такого не было, воры держали зону, даже не начальник колонии и его заместитель по режиму. Мало того, что всю волю испоганили новорусские братки, теперь вот и до зоны добрались.

"Вообще на зонах драки редки, но вот попадешь туда снова, — продолжил размышления Грачевский, — а тебя какой-нибудь бычара несуразный встретит вопросом: "Ты кто, брат?" Они и жаргон хорошо изучили, но неправильно поймут, когда ответишь: "Ты, случаем, в глаза не долбишься?"

Да, осквернили зону. И раньше не тянуло туда, а сейчас и подавно.

— Ты куда, Вов? — мать приподнялась на кровати, щурясь на свет в коридоре.

— Спи, мам. Я к соседке зайду ненадолго.

— Похмелиться, что ли? Так у меня есть бутылка вина. За холодильником спрятала.

Он не ответил. Как всегда, прикурил в прихожей и вышел.

Мать приметила, что сегодня вечером Вовка совсем не пил. Последний раз попросил у нее на бутылку вина в обед. Потом на два часа исчез куда-то. Сходил по ее просьбе в магазин за туалетной бумагой, принес пятнадцать рулонов, она их быстро продала. Заканчивались сигареты — думала, не пойдет, однако сходил на оптовый рынок. И до самого вечера просидел рядом. Она все удивлялась: "Как ты можешь целыми днями сидеть на корточках?" Когда начало смеркаться, он подхватил ящик, сумку с товаром, и они пошли домой.

Заболел, что ли, думала мать, вставая и гася в коридоре свет. И тут же услышала, как щелкнул замок соседской квартиры. Она припала к "глазку": ее Вовка входил в квартиру судьи. Мать перекрестилась: "Чай, не с ума сошел…"

Пропуская ночного гостя, Ширяева даже не поинтересовалась, зачем тот пришел. Сонными глазами она проводила его до кухни и зашла в ванную умыться. Поверх ночной сорочки набросила халат и присоединилась к Грачевскому.

Вчера Валентина спросила его: "Почему ты не выпил? Понятия не позволяют?" Спросила откровенную глупость, однако не знала истинной причины. До сегодняшнего дня он, как сказал сантехник, занимал выгодную позицию, чтобы вовремя охвоститься, не пропускал ни одной рюмки.

"Да, понятия, — ответил он. — Только другие. Ты, Валентина Петровна, не угощала меня".

И вышел, не попрощавшись.

Она быстро разобралась что к чему. Она действительно не угощала его, а он понял это быстрее, чем переступил порог ее квартиры. Он не захотел оказывать ей услугу, а просто помочь. Он поступил по-человечески.

В ушах женщины еще долго стоял его голос: "Я с тобой говорю только из-за Светки Михайловой". Ниже ее достоинства было оправдаться перед этим человеком, ибо он опять же не сможет до конца понять ее. Она мать, погибшая девочка так же сильно могла волновать ее, но не была родной. Все так, если бы не мрачный образ Курлычкина, который переставил эти понятия.

Она была бы рада, если бы Володя смог прочесть эти мысли в ее глазах. Огорчился, но не обиделся за своеобразную сделку: я тебе выпить, ты мне все рассказываешь. Все оттого, что многие, и она в том числе, видели в нем только пьяницу, ханыгу, с натягом — бывшего вора, который вот уже четвертый год на свободе. Завязал. Хорошо бы — это не ее мысли. Наоборот — тоже не от нее. Просто она никогда не могла, да и не хотела разобраться в этом человеке. К чему? В свое время она сделала, что могла, для его матери, для него самого, но результат получился отрицательным. Причем на многие, многие годы.

Валентина поставила на плиту чайник, на стол — два бокала, банку растворимого кофе. Надтреснутым от сна голосом спросила:

— Кофе будешь или чай? — По инерции в голове пронеслось: "Или снова откажешься?"

— Кофе давно не пил, — он сидел за столом, закинув ногу за ногу.

Снова молчание. От Грачевского пахло потом и немытыми ногами. "Молния" спортивной куртки расстегнута до середины, открывая на обозрение храм с куполами. Ширяева только сейчас обратила внимание, что на подъеме ноги у Грачевского вытатуировано какое-то слово. Она прищурилась и прочла: "Мои". Он поймал ее взгляд и перекинул ноги. На другой было написано: "Ноги". Мои ноги — очень здорово.

Чувствуя, что рассмеется, Валентина спросила:

— Зачем?

— Чтобы не украли. — Он улыбнулся, показывая золотые фиксы. — Лучше спросила бы, зачем я к тебе пришел.

— Давно кофе не пил — для меня этого достаточно.

— Смех смехом, однажды я ехал на пригородном поезде, в одном купе со мной мужик с бабой — не женатые, сожители, я сразу определил. Она его все салатом из банки угощала, а он: "Спасибо, спасибо, Наденька". Потом вдруг выдал, когда Наденька термос открыла и чай наливала: "Я кофе шесть лет не пил". Она спрашивает: "Почему?" А он развел руки в стороны: "Не было".

Грачевский посмотрел на улыбающуюся хозяйку и посерьезнел.

— Я к тебе с предложением пришел. Не знаю, что ты задумала, но одной тебе не справиться.

— Почему ты решил, что я одна? — она сняла чайник с плиты и разлила кипяток по бокалам.

Гость качнул головой и пожал плечами.

— Не знаю… Так берешь меня в помощники?.. Я видел только двух человек, но у тех на роже написано — бакланы, могут только наехать и морду набить, на большее не способны. А вот основные появились только в день убийства, я их не видел.

Валентина не стала задавать очередной вопрос. Не знала, будет ли права, предположив, что сосед может ответить: "Вину за собой чувствую" — или что-то еще. Действительно, одной ей тяжело, но какая помощь от Грачевского?