Любовь по-испански (ЛП) - Хелле Карина - Страница 14

— Обнимаешься с другим мужчиной, гуляешь, напиваешься, — продолжаю я.

— Во-первых, с другим мужчиной я не обнималась, — произносит она, загибая

палец. — Это фото было сделано в неподходящий момент.

Я прикусываю язык и вопросительно поднимаю бровь.

— Во-вторых, гуляю, напиваюсь? Да, я так делаю. И это никак не касается

уважения к тебе, Матео. Я так веселюсь и отдыхаю. Господи, думаешь, ты можешь просто

запереть меня в своей квартире и попивать скотч всю ночь напролет, или отвезти меня к

своим родителям, или на встречу со своими до усрачки тоскливыми так называемыми

друзьями, которые видят во мне только развратную разлучницу? Не моя вина в том, что я

до сих пор молода, а ты уже нет!

Теперь удар прилетает обратно ко мне. Не пощечина, а крученый мяч, брошенный

мне прямо в грудь. И Вера это замечает. Ее лицо меняется, на нем отражается борьба

между желанием воевать дальше и желанием проявить сострадание.

— Прости, — говорит она быстро, — я не это имела в виду.

— Ты в достаточной мере имела это в виду, чтобы произнести вслух, — отвечаю ей

тихо, отводя от нее взгляд.

Ирония в том, что Вера – единственная, кто всегда говорит мне, что я не стар и все

еще остаюсь на четвертом десятке лет, что, когда я достиг сорокалетия, пятый десяток

стал словно новый четвертый. Но откуда ей вообще об этом знать? Пройдет еще шесть

лет, прежде чем ей исполнится всего лишь тридцать. Мы на совершенно разных волнах.

Я думал, она нашла себя, когда обрела меня. Сейчас я уже не уверен.

— Когда мы злимся, то оба говорим то, чего не имеем в виду на самом деле, —

поясняет она.

Я до сих пор избегаю ее взгляда.

— И почему ты опять злишься?

— Потому что мне не нравится постоянно быть готовой защищать себя от того, от

чего я не должна защищаться. Мне не нравится чувствовать вину за то, что я проживаю

свою жизнь единственным известным мне способом. Такое чувство, что мы вместе по-

настоящему, действительно являемся парой только тогда, когда оба находимся здесь. В

другое время наши жизни не пересекаются, и как бы я не жила, для тебя это всегда

неправильно.

Мне не нравится тон ее голоса, полный сожаления и смирения, и недосказанности, копившейся месяцами. Мысль о том, что все проведенное рядом со мной время было

выстрадано ею, что она прятала свои истинные чувства глубоко в себе, уничтожает меня, заставляет мое сердце истекать кровью.

— Хочешь сказать, — спрашиваю я ее, удивляясь уравновешенности своего голоса,

— что ты моя только тогда, когда ты здесь? – я смотрю на нее, она щелкает пальцами и

переминается с ноги на ногу. – А вне этого места ты вольна принадлежать кому угодно?

Она уставилась на меня, все еще ерзая.

— Я всегда принадлежу только себе.

— И мне во вторую очередь… — я потер шею, чувствуя только пот и жар. Дышать

все тяжелее. Погода в этом месяце нас добьет.

— Я могу принадлежать нам обоим одновременно, — говорит она, и это звучит как

отступление. Я осторожно поднимаю на нее взгляд, после чего ее плечи расслабляются.

— Просто пообещай мне следить за собой, — прошу я устало.

Она начинает метать в меня молнии, вернувшись к оборонительной позиции.

— Мне на хрен не двенадцать лет.

Я закатываю глаза.

— Я не называл тебя ребенком, Вера. Я просто прошу тебя проявлять ко мне

уважение и вне этих стен, и все закончится. Нам не будет нужды обсуждать это снова.

— Не закончится, — парирует она. – Потому что я уже проявляю уважение. Я, мать

твою, влюблена в тебя, долбаный ты идиот.

Ее слова не производят ожидаемого эффекта. Я резко поворачиваюсь, хватаю со

столика журнал и сую его ей в лицо.

— Это не фото любящей меня женщины. Это фото...

И она права в том, что в гневе мы говорим не то, о чем думаем. В конце концов, я

удерживаю слова в себе. Но каким-то волшебным образом она видит меня насквозь. От

услышанного ее зрачки тут же сужаются.

— Пьяной шлюхи, вот что ты хотел сказать.

Не это я собирался сказать, не совсем. В моей голове это звучало вежливее, но по

смыслу довольно близко.

— Есть разница, — говорю я осторожно, — между тем, чтобы быть кем-то и вести

себя, как кто-то.

— Правда? – спрашивает она. – Потому что просто сейчас ты был шовинистским

ублюдком и вел себя соответственно.

— Почему ты не называешь меня стариком снова? Или в тебе уже не осталось яда?

— О, во мне его еще много.

Я подхожу к ней, пока она не упирается в стол. Она выглядит нервно, пока я не

хватаю ее за руки и не прижимаю их к своему сердцу. Я смотрю взглядом, полным

решимости.

— Это я. Тот, кем я являюсь. Ты об этом знала, когда повстречала меня, — я

придвигаюсь еще ближе, пока не начинаю видеть золотистые крапинки в ее глазах. – Ты

знаешь, что меня заботит. Гордость, да. Уважение. Ко мне. К семье. К отношениям. Раз

меня это характеризует, если верить твоим словам, как шовинистского ублюдка, то для

тебя это не должно было стать сюрпризом.

Есть что-то такое в ее взгляде, обращенном ко мне – дикое и слегка жестокое, как у

загнанного волка – и это заводит меня. Уже не жара приносит раскаленный сухой воздух и

провоцирует появление пота на моей коже или утихомиривает гнев в моем сердце, — это

всего меня обдает теплой волной. Я не успеваю осознать, как я уже тверд, и дыхание мое

стало тяжелее.

Это не помогает стереть дикость из ее взгляда. И не должно.

— Ты каждый день меня удивляешь, — говорит она суровым голосом, растягивая

слова.

Ее взгляд опускается на мои губы. Давление внутри меня нарастает, веки

становятся свинцовыми. Я опускаю руку ей на затылок и сжимаю его. С ее

неспособностью понять мои чувства, она выводит меня из себя. Иногда мне кажется, что я

вкладываю в наши отношения больше нее, но я понимаю, что это не всегда так.

— Ты должна понять, что ты моя, — моя речь больше похожа на шипение, мои

губы у самого ее уха почти касаются влажной кожи. – Только я могу так делать. Больше

никто. Никто другой.

Я опускаю руку и расстегиваю ширинку. Она немного замирает от моих действий, и я приостанавливаюсь, позволяя ее реакции дать намек. Она расслабляется, и этого

намека мне достаточно, чтобы схватить ее и усадить попкой на кованый железный стол.

Он немного шатается под ее весом, но все же стоит.

В ее глазах плещется смесь похоти и борьбы. Она до сих пор зла, до сих пор готова

к битве. Как и я. Но в этот раз мы выпускаем гнев иначе. Обычно я никогда не

ассоциирую ярость с сексом, так что для меня это новое чувство. Когда я смотрю на нее, одновременно запуская руку под ее юбку и сдвигая трусики в сторону, то вижу, что для

нее это тоже стало сюрпризом. Думаю, я удивляю ее каждый день.

— Ты этим не исправишь ситуацию, — дерзко говорит она, но обнимает меня

ногами и подталкивает ближе к себе. Стол при этом покачивается.

— Откуда тебе знать? – шепчу я, направляя свой член в нее и одновременно

касаясь зубами и губами ее шеи.

На какое-то мгновение мне кажется, что это может исправить ситуацию. Мне

кажется, будто я могу отвадить всех других мужчин от нее и заполнить собой ее мир. Мы

снаружи, в пределах слышимости соседей, которым достаточно выглянуть из-за

перегородки, чтобы увидеть нас. Мы на глазах жителей любой из квартир соседних домов.

Мне хочется, чтобы тот фотограф был здесь и сфотографировал нас. Я бы показал

им, кому она на самом деле принадлежит. Они бы убедились, что я с этим справляюсь.

Я толкнулся в нее. Она задыхается, лицо пронизано болью. Она недостаточно

влажная, и хотя удовольствие, пронзившее мое тело от самых яиц до шеи, просто

невероятное, я колеблюсь, стоит ли выйти из нее. Я хочу трахнуть ее грубо, быстро и