Пробудившие Зло (СИ) - Держапольский Виталий Владимирович "Держ" - Страница 51

— Для начала нужно просто проникнуться уважением к столь благородному напитку! Представляете, сколько он зрел? Иные столько не живут! Вы знаете, что в купаж «Ноева Ковчега» входят коньячные спирты столетней выдержки! А вы — наливай да пей! Нет, батенька, это просто кощунство!

— Ну, вы уж простите великодушно, такого неуча! — «повинился», улыбаясь, Квазимодо.

— Хорошо, что понимаете! — на полном серьезе ответил профессор. — Итак продолжим, — воодушевленно произнес Дмитрий Михайлович. — Идеальная температура подачи коньяка — двадцать-двадцать пять градусов Цельсия. — Крылов прикоснулся рукой к открытой бутылке. — Будем считать, что температура в пределах нормы, — заявил он. — Наливайте, милейший… примерно на четверть бокала…

Горбун покорно плеснул темной тягучей жидкости из бутылки в бокалы.

— Для того, чтобы оценить полностью непередаваемо-многоцветную гамму ароматов коньяка, помогает классический широкий бокал с зауженным верхом — снифтер, — продолжал вещать профессор. — В переводе с английского это значит нюхать. Поверьте старому профессору на слово — в Англии умели ценить настоящие коньяки! Процесс дегустации, а это именно процесс, следует начинать с оценки внешнего вида напитка. Возьмите бокал за ножку и начинайте медленно вращать его вокруг своей оси. Видите, на стенках появились следы — так называемые «ножки». «Ножки» должны быть абсолютно прямыми и параллельными. Если это не так, значит, в то, что перед вами, добавлен жжёный сахар или карамель. Неважно, что добавлено. Важно другое: то, во что добавлено, уже не коньяк. И ещё о «ножках»: чем они толще и чем медленнее стекают, тем, значит, старше коньяк. Если они пропадут в течении примерно пяти секунд — перед нами коньяк с небольшой выдержкой. Лет пять — восемь, не больше. Если досчитаете до пятнадцати — около двадцати. Ну а в нашем с вами случае ножки должны исчезнуть не ранее, чем через полминуты!

— Раз, два, три… — послушно начал отсчет Квазимодо, наблюдая за стекающими «ножками».

— Отличный коньяк! — резюмировал профессор, когда горбун остановился на сорока.

— Еще бы! — недобро усмехнулся горбун. — Если бы мне подсунули фуфло, я бы на раз башку тому барыге снес, который мне бутылочку сосватал.

— Теперь оцениваем коньяк на цвет: чем выдержаннее коньяк, тем он темнее… Хотя не всегда, — подумав, добавил он. — Но в нашем случае цвет темно-янтарный, что соответствует данному утверждению. Теперь переходим к оценке запаха: существует три волны аромата коньяка. Первую волну можно почувствовать на небольшом расстоянии от края бокала, здесь хорошо улавливаются легкие ванильные тона. Вторая волна запаха начинается возле краев, тут чувствуются фруктовые и цветочные нотки. В качественном коньяке обязательно будет аромат липы, фиалки, розы или абрикосов. В третью волну, в самом бокале, входят запахи выдержки со сложными тонами, напоминающими портвейн. Чувствуете?

Квазимодо кивнул — ароматы действительно были великолепны.

— И, наконец, насладившись букетом ароматов, переходим к оценке вкуса коньяка. Правильно пить коньяк маленькими глотками, на несколько секунд задерживая его во рту. Благодаря этому хорошо улавливается эффект, называемый, «хвостом павлина» — коньяк медленно растекается по языку и глотке, оставляя приятное послевкусие, в котором не должно быть резких спиртовых тонов. Чем больше длится послевкусие, тем качественнее напиток. Ну, попробуйте!

Сапрыкин послушно глотнул и подержал жидкость на языке.

— А? — довольно воскликнул профессор. — Как вам? Это не залпом из стакана! — Хорош! Пьешь, как нектар. Тягуч, ароматен, мягок… И не нужно портить божественное послевкусие лимоном! Если уж так хочется — извольте кусочек шоколада или фрукты… Божественно!

Некоторое время они молча наслаждались напитком. Наконец, после третьей порции, Крылов, с сожалением отставив бокал в сторону, спросил:

— Колитесь, милейший Тимофей Павлович, с какой целью пожаловали? Чую, что не с простым вопросом, раз такое чудо, — он указал на початую бутыль коньяка, — с собой принесли?

— Не с простым, — согласился Квазимодо, закуривая папиросу. — Даже и не знаю с чего начать…

— Начните с того, почему вы решили обратиться за помощью именно ко мне? — раскуривая резную антикварную трубку, заблаговременно набитую душистым табаком, посоветовал археолог.

— Ну, да, пожалуй так будет проще… Дмитрий Михалыч, мы с вами не первый год знакомства водим, — издалека начал Квазимодо, — и знаем друг о друге нечто большее, чем посторонние… Вы неплохо осведомлены о роде моей не совсем законной деятельности…

— Вернее совсем незаконной, — поправил его профессор. — Не будем юлить друг перед другом, уважаемый Тимофей Павлович.

— Согласен, не к лицу серьезным людям обувать минжу в лапти [46]. Понимаете, довелось мне недавно столкнуться с таким, чему нет объяснения… Чего не бывает, и чего не может объяснить ни научный материализьм, ни марксизм-ленинизьм… Зная о вашем увлечение всякими такими штуками, спрошу прямо: вы в колдовство и привидения верите?

— О как? — брови профессора удивленно поползли вверх. — Вот чего не ожидал от вас услышать, милейший Тимофей Павлович, так это о мистике. Неужели довелось самолично привидение лицезреть?

— Довелось, — вздохнул горбун, нервно туша окурок о край литой бронзовой пепельницы, выполненной в виде перевернутой армейской каски. — И ладно бы только лицезреть… Одним словом попали мы с этим привидением, как кура в ощип! И как разрулить сей проблем… — он нервно дернул уголком рта.

— Серьезное, по всей видимости, дело, — глубокомысленно изрек профессор, пуская колечки дыма. Никогда не видел вас в таком состоянии…

— Так вы мне… верите? — горбун с надеждой взглянул на пожилого профессора. — Что существует нечто такое… по-настоящему темное и страшное… закромешное…

— А хотите узнать, как я увлекся религиозно-эзотерическими изысканиями? Откуда растут ноги моей коллекции? — неожиданно спросил Крылов. — А там сами и ответите на свой вопрос: верю я вам или нет…

— Рассказывайте, профессор, — сипло произнес горбун, подозревая, что сейчас профессор поведает ему нечто такое, о чем никогда не обмолвился за всю жизнь ни одной живой душе.

— Никто об этом не знает, ни одна живая душа, — словно прочитав мысли Сапрыкина, произнес Крылов, — кроме непосредственных участников событий… умудрившихся выжить… но таких немного осталось… Когда в тридцатых на Колыме золото нашли, потребовались дороги, чтобы это золото нормально добывать-осваивать, — погрузился в воспоминания профессор. — В сорок втором году нас пригнали этапом в поселок Хандыга для строительства дороги на Кадыкчан. Оттуда пешкодралом до места работ: нашей бригаде достался лесистый участок в районе реки Аян-Юрях…

Тягучий глухой звон металлического рельса, отразившись эхом от вековых деревьев, сплошной стеной окружающих лагерь, победно ворвался в затихший на ночь барак. При первых звуках самопальной «рынды» стихли натужное сопение и храп измотанных тяжелыми работами зеков. Заключенные, тихо ругаясь, завозились на твердых топчанах, с трудом пытаясь сбросить ночное оцепенение, едва напоминающее мирный сон. Прерывистый звон гудел тревожным набатом, требовал подняться, грозил страшными карами за неповиновение.

— Димка, вставай! — Крылов, еще хватаясь дремлющим сознанием за остатки расползающегося лоскутами сна, почувствовал, как трясет его за плечо. — Вставай, а то опять палкой от Голохватого выхватишь!

— Голохватый — сука! — просипел «закорженевшим» за ночь горлом Дмитрий. Слова царапали сухую носоглотку словно крупный наждак. Неужели простыл?

Превозмогая боль в ноющих мышцах, Крылов скинул ноги на земляной пол барака. Жутко чесалось искусанное комарами и гнусом лицо. Тело после длительного лежания на твердых дощатых нарах задубело, и само превратилось в некое подобие бревна. Димка покрутил головой из стороны в сторону, разминая затекшую шею. После чего, проклиная все на свете, поднялся на ноги, и застыл соляным столбом возле лежанки. Вовремя!