То, ушедшее лето (Роман) - Андреев Виктор - Страница 61

— Да успокойся ты! Разнюнилась! Тоже мне — главный военный преступник. Расстреливать ее станут!

Поднялась, похлопала Магду по мясистому плечу. Не очень-то человечно было бросать ее безо всякого утешения, ведь не враг же, а просто дура, но не до дур было Реньке.

— Поговорим еще, Магда, не реви. А мне по делу надо. Ждут.

Магда покорно кивнула и стала сморкаться в огромный мужской платок. Горько ей было — никому до нее уже дела нет.

Димки в гараже не оказалось.

«Это ж надо, как рано смеркается», — сказала себе Ренька и с легкой грустью подумала, что лето проходит, скоро пожухнут листья, станут валяться на тротуарах коричневые каштаны, выскочившие из расколовшейся кожуры; придется таскать из подвала дрова, потому что в квартире станет сыро и неуютно, придется вставать, когда за окном еще темень, умываться ледяной водой, растапливать плиту, бежать на лестницу в холодный туалет…

— Барышня!

Не окликни ее этот сгорбленный человек, она бы прошла не поздоровавшись, хотя здоровалась с ним давно, потому что жил он в одном доме с Валькой и сто лет уже работал почтальоном.

— Ой, — сказала Ренька, — здравствуйте!

Он не замедлил шага, не взглянул на нее и, словно в пространство, сказал:

— Не ходите туда. Там полиция.

Так вот. Все так перепуталось, что когда они втроем оказались на взморье, и как воры ночные проникли в дачу Димкиного дядьки, то в голове у Реньки только страшно гудела и звенела пустота. Да ноги точно свинцом налились.

А Димка и Эрик все говорили и говорили нервным свистящим шепотом, из которого доходили до Ренькиного сознания только отрывочные слова, уже не будоражившие, а раздражавшие своей утомительностью и ненужностью, и от слов этих в ней что-то мелко-мелко дрожало.

Она демонстративно подошла к кровати, прикорнула, попыталась заснуть, но в ушах как бы застыл тот голос: полиция там… полиция…

Вот и пришел их час. Все, что было отдаленно страшным — в мыслях и в мыслях же отвергалось — надвинулось теперь, как кошмар, и ничего героического уже не приходило на ум, а было до безобразия страшно и хотелось кричать: Валька, Валька, Валюша!.. Ведь бьют же тебя сейчас, мучают…

Эрик никогда морально не готовился к провалу. Знал, что рано или поздно такое может случиться, но не делал из этого проблемы, которая только издергивает нервы и ускоряет провал. Если история с Эглайсом и научила его чему-то, так это обузданию чувств. И то раннее утро страшной зимы сорок первого что-то заморозило в нем навсегда. А может, мороз проник в него раньше, намного раньше…

Утро началось так.

Как и было у них условлено, раз в неделю, за час до начала занятий приходил он к каналу — в трех кварталах от дома Эглайса — и возле железного мостика спускался к берегу. Минут через пять-десять по мосту проходил Эглайс, насвистывал. Если из «Риголетто», Эрик отправлялся в гимназию, если марш из «Аиды», он шел вслед за Эглайсом, туда, где можно было поговорить без помех. Разговоры, впрочем, ограничивались двумя-тремя фразами: пойдешь туда-то и скажешь то-то…

Так длилось три месяца. Октябрь, ноябрь и декабрь. Но вот Эглайс не появился…

По уговору Эрик должен был, ничего не доискиваясь, уйти и явиться только в следующий четверг. Если Эглайс не явится и тогда — конец, больше сюда не приходить никогда. Разве что придет к нему кто-нибудь и спросит: у вас не продается картина Пурвита?

Так вот, в тот четверг, не дождавшись Эглайса, Эрик не то, чтобы нарушил правило, а просто немножко схитрил. Если слово «схитрил» применимо было к его тогдашнему состоянию.

«Хитрость» заключалась в том, что в гимназию он пошел не напрямик, а сделал некоторый крюк, дабы пройти мимо дома, где жил Эглайс.

Темно еще было, восьми утра не стукнуло, и в этом чиновничьем районе прохожих почти не встречалось. Только дворник фанерной лопатой скреб снег и с натугой забрасывал его в жестяную лохань, привязанную на детские санки.

Над подъездом горела синяя лампочка, и снег, в пределах ее досягаемости, тоже казался синим, хотя возле санок был он каким-то черным, что ли.

Наверное, Эрик так бы ничего и не узнал, если б не вышел из парадного наспех и несуразно одетый, трясущийся пожилой жилец, засыпавший дворника хаотическими вопросами. Дворник их выслушал все, не перебивая, потом сказал:

— Да нет, его там, в квартире ухлопали, а это жена его распахнула окно и головою вниз. Мозги, натурально, всмятку. Кровь? Да, наверно, и кровь. Кто тут во тьме разберет…

Все это было давно, и все это Эрик перечувствовал, пережил, передумал и поэтому нового провала не ощущал так остро, как Ренька.

А Реньку они еще за квартал узнали. Хотя — ведь было темно как же могли узнать? Но Эрик помнит — как только свернули за угол, Димка сказал:

— Едрена-матрена! Ренька маячит. Собственной персоной.

И спрыгнув с велосипедов, они убедились — Ренька.

Удивительно кстати завыли сирены. Если до этого кто-то и был на улице, то теперь наверняка не осталось уже никого.

Ренька тряслась, как в лихорадке, а факты выяснились такие: у Вали полиция, Донат и Оля не вернулись с передачи.

Итак, кто, кроме них, оказывался под ударом? Димка сказал, не задумываясь:

— Ты дуй к Ритке, мы с Ренькой к Роберту. Встретимся возле музея.

Это было логично. Но Димка не знал про Жанну. Про Жанну знали только Эрик и Донат.

Дверь открыла Элина. Слава богу, Димку она уже знала на вид и поэтому только шикнула:

— Не грохочи!

Увидев Димку на пороге комнаты, Роберт как-то упруго выбросил себя из огромного кресла и — то ли не разглядев выражение Димкиной физии, то ли заведомо оное выражение игнорируя, — поздоровался в собственном стиле:

— «Мысль» читал? Так как же? Убил он потому, что был сумасшедшим или стал сумасшедшим потому, что убил? — И посмотрел на Димку победоносно.

Походил по комнате. Стал более снисходительным.

— Ваш Леонид Андреев все-таки того… не Федор Михайлович. Тот бы такой оплошности не допустил.

— Какой еще, съел бы тебя черт, оплошности? — терпеливо, как Джек-потрошитель, спросил Димка.

Роберт сразу же замахал руками, как ветряная мельница крыльями.

— Записки пишутся в сумасшедшем доме. Дюгнулся он после убийства или до него — не знаю. В любом случае это записки сумасшедшего. Может, он вообще не убивал.

— Дистрикция, — сказал Димка. — Может, и не убивал. А теперь послушай меня. — Когда именно тебя арестуют, убей бог — не знаю, но лучше смыться сейчас. Ферштеен?

Роберт перестал расхаживать. Врос в землю, как столб, и начал переключаться. На другое напряжение.

Димка полез в карман, нащупал мятую сигарету, закурил.

— Ты куришь? — спросил Роберт, но тут же понял, что это не самое главное и задумчиво разрешил:

— Кури.

— План у тебя? — спросил Димка. — Копию снял?

— Снял.

Роберт выдвинул ящик письменного стола, вытащил два сложенных плана города, издание тридцать восьмого года, один из них протянул Димке.

— Многих арестовали?

— Позвони в гестапо, может, скажут.

— Вот чертовщина, — задумчиво сказал Роберт, — почти дожили, и на тебе… здравствуйте.

— Хламидомонада, — устало подтвердил Димка.

— Насколько я понимаю, — сказал Роберт, — бои идут где-то в районе Елгавы. И, судя по всему, наши рвутся к морю. Хотят рассечь фронт. Но как бы то ни было, а Ригу им придется брать. Имея наш план, они будут знать о каждой огневой точке. Значит, они должны этот план иметь.

— Ну и башка у тебя… Эдгар Уоллес! — и несколько подумав, добавил: — Один план гони мне. Я с ним двину на запад. С другим дуй на восток. Банзай?

— Они ведь не тронут Лину? И маму? — настороженно спросил Роберт.

— А чего их трогать? Ну, Линка чего-то там… соображала. А мама твоя вообще — ни сном, ни духом.

— Пешком или на велосипеде? Пожалуй, на велосипеде. Побыстрее ведь надо.