То, ушедшее лето (Роман) - Андреев Виктор - Страница 54

За несколько минут до смерти Кит снова пришел в себя. То ли уже смеркалось, то ли глаза плохо видели, но все показалось ему серовато-белесым, расплывчатым… Потом кто-то наклонился над ним и холодной рукой коснулся его лба. Рука была такая холодная, что Кит вздрогнул.

В нем все горело от жажды, но губы так запеклись, что он долго не мог разлепить их, и лицо его жалко кривилось, пока наконец простонал он:

— Пи-ить!..

Катерина не знала, что при ранах в живот вода убивает, она стала лихорадочно оглядываться, увидела валявшуюся на землю фуражку Друяна, зачерпнула ею воды из темного болотного окна и, слегка приподняв Кита, подсунула ему под голову лежавший рядом рюкзак, потом тонкой струйкой стала лить воду в полуоткрытый рот. Все это ей пришлось проделать одной рукой.

Кит судорожно глотал, и острый мальчишеский кадык дергался на невероятно худой шее.

Катерина беззвучно плакала. Вместе с этим парнишкой уходил из ее жизни последний шанс на какие-то большие перемены, последняя надежда на что-то светлое и чистое. Потому что, как ни была она привязана к своему хозяйству, как ни дорожила независимостью, а прожить только этим оказалось не так-то просто. И не в том было дело, что жила она без мужика. Захотела бы — нашла. И не такого, как Друян. Могла бы все по-законному сделать. Даже детей нарожать. Но ведь от этого круг ее жизни только бы сузился. А в ней все еще жила чисто девичья мечтательность, тоска по необычному, грезы какие-то. И неожиданно поняла Катерина, что нужен ей был человек с живой душой. Не муж, не мужик, а кто-то вроде родного брата, наделенный тем же мечтательным чувством, которое жило и в Катерине. Это вот чувство и угадала Катерина в парнишке, когда прошлой ночью принесла ему в темный овин корзину с едой, когда узнала, что он из Риги, когда грубовато спросила, зачем его принесло сюда, и услышала смущенный ответ — так, мол, уж получилось. Ну, а утром она уже в этом убедилась окончательно — не встречала она таких, как Кит. Не встречала, но всю жизнь ждала.

Что и как привело ее к этому убеждению, Катерина ни себе, ни другим объяснить бы не сумела. Знакомство ее с Китом было столь коротким, что всякое объяснение выглядело бы смешным. Ну, подумаешь, уехал парень из города, бросил, как говорится, дом родной, в партизаны подался. Таких теперь «идейными» называют — одни с усмешкой, другие с уважением. Сама Катерина в этом не разбирается, а вот по глазам Кита она сразу увидела, что есть в нем живая душа, что его, как и Катерину, с детства влечет в какой-то чистый, невиданно прекрасный мир и что даже сейчас, грязный, оборванный, с ввалившимися от усталости глазами, готовый убивать и быть убитым, шел он к этому миру и, даже узнав, что мира такого не существует, все равно продолжал бы идти.

…Началась агония. Катерина поняла это по тому, как судорожно его рука вдруг вцепилась в болотный мох. Словно кто-то хотел оторвать его от земли, а он из последних сил цеплялся за нее, как за последнее свое прибежище. И, наклонившись к самому уху Кита, давя рыдания, она зашептала:

— Мальчик ты мой… Потерпи немножко… Скоро тебе полегчает. А как боль уймется, я тебя домой перенесу, лечить тебя буду. Доктора приведу, выхожу… Ты только сейчас потерпи. Голубчик, родненький… Будешь ты жить, будешь!..

Она не знала, слышит ли ее Кит, но эти слова ей должно было говорить, чтобы не верил он в смерть, чтобы о жизни думал в последние свои минуты.

Катерина говорила все громче, потому что Кит теперь протяжно стонал, с каждой минутой все пронзительнее, нестерпимее, и ей стало казаться, что стонет весь мир, она уже почти кричала, полуоглохнув от этого страшного стона, истерзанная этой болью и душившим ее отчаянием.

А потом наступила тишина, и Катерина запнулась на полуслове, вздрогнула, еще не веря, что все уже кончилось, с ужасом ожидая, что сейчас он застонет снова.

Наконец она осторожно коснулась его лба, потом пригладила его еще мокрые от смертного пота волосы и, наклонившись, поцеловала в холодеющие губы. И тут сознание стало меркнуть в ней, все вокруг поплыло, и, медленно опустившись на глубокий мох, она облегченно закрыла глаза.

…Сегодня, перелистывая комплект журнала «Остланд», наткнулся на снимок: райхскомиссар Лозе во время посещения летнего лагеря, где отдыхают дети из областей, особенно часто подвергающихся воздушным налетам.

Быть может, и мои дети могли бы приехать в такой лагерь, здесь, в Латвии? Каким огромным счастьем это было бы для меня! Надо написать Лизбет, пусть постарается все как следует разузнать…

…Сегодня мы с Фис ходили на кладбище, где похоронен ее отец. Посидели на скамейке под огромным старым кленом. Фис немножко всплакнула. Я сказал: это привилегия мирного времени — найти вечный покой в таком месте. Вряд ли мои дети узнают когда-нибудь, где зарыт их отец.

Мимо нас прошла очень странная похоронная процессия: двое мужчин несли детский гробик, за которым шли молодая женщина и девушка; не было ни священника, ни церковного пения. Фис сказала, что немного знает эту женщину, и пошла спросить, кого та хоронит. Оказалось, что умер ребенок, взятый из КЦ[3]. Он был очень слаб и женщине не удалось его выходить…[4].

Я сказал, что не следует верить слухам…

…В газетах все чаще появляются траурные объявления не только о тех, кто пал на поле боя, но и погиб в борьбе с большевистскими бандами. Несколько раз мне встречались имена сослуживцев. Решил больше не посылать Лизбет «Deutsche Zeitung im Ostland», она станет беспокоиться и не поверит, что моя служба протекает в полной безопасности…

Они сидели в Майгиной комнате, пили фруктовый чай и жевали шоколад. Кроме них, в квартире не было никого.

— Ты не пойдешь сегодня к Даце? — спросила девушка.

— Если бы у тебя нашлось что-нибудь покрепче чая… — неопределенно сказал Хуго.

Она лениво поднялась, пошла в столовую. В дверях обернулась:

— Я понимаю пьющих мужчин, но когда молодая девка всю ночь хлещет водку… — Майга пожала плечами и вышла.

Вернулась с графинчиком какого-то бурого напитка и двумя рюмками.

— Кого ты имела в виду? — подозрительно спросил Хуго.

— Это свекольный ликер, — сказала она, ставя графинчик на стол, — мой отец знает такой рецепт, что пальчики оближешь.

— Ты говорила о Даце?

Майга не ответила, наполнила рюмки.

— Где она пила всю ночь?

— У какого-то Гунара, кажется.

— У Гунара? — Хуго был поражен. — В доме, где я живу?

Майга кивнула.

— Послушай, но они же не знакомы. С какой стати Гунар… Ты ничего не путаешь?

— Они познакомились около месяца назад.

— Черт знает что! — сказал Хуго. — Значит, она была у него на дне рождения?

— Кажется так, но лучше спроси ее сам.

Хуго схватил графинчик и прямо из горлышка сделал несколько больших глотков. Потом вскочил и стал расхаживать по комнате. Майга незаметно следила за ним.

Наконец ему надоело ходить, он снова плюхнулся в кресло, закурил и, наклонившись через стол, в упор глядя на Майгу, сказал:

— Я с нее шкуру спущу, если это правда!

— Ну что ж, — усмехнулась девушка, — на твоем месте… Хорошая трепка ей не повредит.

Майга лениво поднялась, обошла вокруг столика, отобрала у него сигарету и ткнула в пепельницу. Потом села к нему на колени.

Хуго этого не ожидал. В нем проснулась подозрительность. Задрав голову, чтобы видеть лицо девушки, он спросил:

— Послушай-ка, почему ты мне все это рассказала? Вы же такие подруги — водой не разольешь.

Майга рукой обхватила его за шею, щекой прижалась к его щеке. Сказала задумчиво:

— Первый кнут доносчику, да?.. Я всегда была ябедой. Во дворе меня ненавидели, даже били.