То, ушедшее лето (Роман) - Андреев Виктор - Страница 52

Все, стало быть, распрекрасно. Распрекраснее некуда, едрит твою!.. Сущая чепуха остается — выжить. А фронт, вот он, гудит, как проклятый. Хреновое это дело для партизан. Армия — не шуцманы. В один день любой лес прочешут да еще и с самолетов долбанут. Не зря отряд их с места сорвался, не иначе как через фронт пробиваться надумали. Надумать легко, а вот поди пробейся. Может, и повезет кому, только немного их будет. Что до Друяна, так он в герои не лезет. Ни в живые, ни в мертвые. Он свое дело сделал. И себя растоптать не дал, и будущей власти услужил.

Нет, не вернется Друян в отряд. Пальба эта, «канонада», как пащенок говорит, все дело решила. Если раньше он колебался, то теперь — все, баста. Оттого-то и не пошел он на «Алвишки», «Алвишки» в стороне остались, ни к чему теперь Друяну со связным встречаться. Ну, а ежели потом и дознаются, что не прибыл Друян к связному, так тут объяснить все честь честью можно: не дойдя до «Алвишкей», напоролись, мол, на шуцманов или фрицев, стали те шпарить из автоматов, пащенка то есть парня этого на месте ухлопали, ну а Друяна бог помиловал, человек он бывалый, ушел болотом, на ближайшем хуторе схоронился, несколько дней отсиживался, потом уже поздно было связного искать, пришлось Красной Армии дожидаться. И Катерина все подтвердит: сначала вдвоем пришли, потом стрельбу слышала, обратно Друян один прибежал, гнались за ним, она его спрятала… Комар носу не подточит.

Остается одно решить: на ходу? либо сделать привал и тогда уж?.. Далеко идти — смысла нет, место глухое, да и ноги у Друяна не казенные. Он оглядывается…

…Друян оглянулся, приостановился даже, словно хотел сказать что-то, но, видно, раздумал, зашагал дальше.

Киту не по себе. И от болотной духоты, и от странного ощущения — будто идут они в никуда. Когда вышли от Катерины, казалось — ну, теперь-то уж ерунда, рукой подать. Но прошел час, другой, и все отодвинулось куда-то, потеряло реальность, словно Кит заснул на ходу и двигается по какой-то бессмысленной инерции. Потом пришел страх. Опять же — как если бы это было во сне, когда вокруг — ничего пугающего, а тебе все страшней и страшней. Даже оцепенение стало понемногу проходить. Кит толком не осознавал, откуда этот страх, но каким-то образом это было связано с Друяном, и в памяти ожили подозрения, ожила неприязнь к нему, углублявшаяся с каждым днем их пути, и Кит безотчетно вытащил свой маленький браунинг, опустил предохранитель. На мгновение пришла мысль, что он ведет себя глупо, но Кит отбросил эту мысль и уже не выпускал пистолет из потной ладони.

Все выше поднимается солнце, в небе ни облачка, в воздухе ни малейшего дуновения. Утром явственно доносилось гудение канонады, а сейчас — тишина. Только болото иногда вдруг чавкнет под ногами идущих, и опять тихо — мох скрадывает звук шагов.

Когда они скрылись в мелком березняке, за которым начиналось болото, Катерина медленно отошла от окна, присела на лавку, но тут же вскочила, толкнула ногой тяжелую дверь, вышла на крыльцо и вдруг замерла, потому что почудился ей какой-то звук — вроде выстрела. Но сколько она потом ни прислушивалась, а больше ничего не последовало. Хотя отчего же должно было что-то последовать? Ну да уж так представляла это себе Катерина — если дойдет у них дело до развязки, обязательно будет пальба. А что дело идет к развязке, Катерина не сомневалась. Если уж Друян собственную жену не пожалел, так этого парня пристрелить — для него раз плюнуть.

В извилистом ходе друяновских мыслей Катерина не разбиралась. Она только нутром чуяла, что есть здесь какая-то заковыка: оба как будто бы одного поля ягода, партизаны, но каждый сам по себе — парнишка этот одно, а Друян другое. И, главное, точит Друян на парня зуб. Не только с насмешкой о нем говорит — нет-нет да и проблеснет в глазах злоба. Страшная, чисто друяновская. И опять насчет какого-то связного. Видно, наплел ему что-то Друян, раз парнишка спрашивал.

Как только стала Катерина думать о парнишке, так сразу и представила его себе — с ног до головы. И усмехнулась: тоже мне, вояка!

Странная это была усмешка, чисто женская: и насмешливость в ней была, и чуток удивления, и самая малость чего-то еще. Впрочем, такая ли уж малость?..

Если малость, так отчего же парнишка этот не выходит у нее из головы? Еще вчера вечером, когда поесть она ему принесла в овин, что-то ей показалось необычным и в голосе его, и… вообще. Разглядеть его в темноте не могла, бог знает, что за птица, а надо же — в разговор пустилась. Голос, что ли, ее подкупил или уж сердце у нее так устроено? «То есть как это — сердце устроено?» — спрашивает она у самой себя и неожиданно, впервые в жизни понимает, что могла бы и разобраться — как устроено, да только сейчас не до этого. И не только сейчас. И раньше было не до этого, да, пожалуй, и впредь времени не достанет.

Тоскливо становится Катерине. Надо же так жить, чтобы до собственной души не докопаться. Не задуматься даже: чего это ради ты, такая-сякая, живешь и… вообще?

Привыкла она к этому «вообще». Начинает думать, рассуждать, а потом — «вообще». Так за всю жизнь ничего до конца и не додумала. Ну, скажем, к вечеру с ног она валится, а утром? Голова ясная, небо над лесом розовеет, воздух — ровно вода из колодца, аж дрожь пробирает; сесть бы на лавку, что возле дома, ноги под себя, чтоб от росы не стыли, да и подумать… Но тут же перебираешь в уме: огурцы прополоть, сходить в волость к Маделану, обещался прошлогоднюю картошку забрать, сбыть куда-то — не за деньги, за городской товар, она уже загодя уговорилась с ним, а он все не едет; ну, свинье сготовить, корову подоить, наточить косу, поправить плетень, а то кабаны повадились… Воз и маленькая тележка! Где уж тут думать, да еще о душе или, скажем… вообще.

Катерина давно уже ползает в огороде, обрывая из-под узорчатых листьев колючие бледно-зеленые огурцы. В ее молочно-белые колени земля успела въесться так глубоко, что немало времени пройдет, прежде чем они отмоются. Потому что по давней детской привычке Катерина ползает между грядами на коленях, а не ходит меж ними, переломившись надвое, как другие бабы, которые потом хватаются за поясницу.

Но так ли уж давно она там ползает?

Ползает, может, и давно, а вот огурцов пока — кот наплакал. Потому как больше она прислушивается, чем занимается делом. Неспокойно у нее на душе, хотя все ее рассуждения насчет этих двоих могут оказаться просто бабьей глупостью. Время, правда, уж больно шальное. В последнее лето редко к ней кто-нибудь заворачивает, но уж если ненароком завернет, так обязательно пойдут рассуждения: с одной стороны, понимаешь ли… а с другой, опять-таки…

Катерине рассуждения эти ни к чему. Власть переменится? Ну и что? От любой власти до Катерины семнадцать километров лесом да болотами. Это какая ж власть должна быть, чтоб Катериной интересоваться? Ну, а если и поинтересуется, так что? Чужого Катерина не держит, своего не отдаст. Вот и весь разговор…

Выстрелы, настолько отдаленные, что другому бы и в жизнь их не расслышать, словно подбрасывают ее. С минуту она стоит и ждет, но вокруг опять первозданная тишина.

Сначала Катерине кажется, что она смертельно устала. Потому что ноги у нее еле двигаются, но, когда она наконец подхватывает двустволку, загодя поставленную у крыльца, это ощущение проходит. В сторону болота она идет таким спорым шагом, что беги кто-нибудь рядом с нею, скоро выдохся бы и отстал.

Вот уж такой подлой пакости Друян от этого пащенка не ожидал никак. Все было рассчитано, каждое движение, и вот — на тебе, Друян лежит мордой кверху и смотрит на облака. А облака ему — как рыбе зонтик. Он бы и рад не смотреть на них, но, когда этот пащенок стал палить из своей хлопушки, какая-то пулька пробила Друяну шею аккурат рядом с глоткой, и теперь он, видите ли, должен любоваться небесным сводом!

Но черт с нею, с шеей! Не из-за шеи он тут валяется. Друяна продырявило не единожды, вот только думать об этом муторно. Одна надежда, что пульки-то мелкие. Хотя и нога и предплечье болят, как проклятые.