То, ушедшее лето (Роман) - Андреев Виктор - Страница 42

— Целься, — шепчет Димка и медленно поднимает пистолет.

… Гок-гок-гок-гок…

Не так-то просто целиться в темноте, когда вытянув руку, не видишь собственного пистолета. Да и рано еще целиться. Рука начнет дрожать от напряжения. Впрочем, руку и не надо вытягивать так напряженно, надо немного согнуть ее в локте, да и ноги немного расставить для упора, и вообще…

Рядом с Тужуркой оглушающе грохает выстрел. Второй, третий. И уже ни о чем не думая, он тоже нажимает на спуск. Дергается рука, значит, дергается и ствол. От грохота звенит в ушах. Он нажимает еще и еще.

Один жандарм падает почти сразу. Наверное, ничком, потому что проклятые буквы уже не светятся. Второй метнулся к стене.

— Беги! — почти истошно кричит Димка.

Проходят какие-то доли секунды, и смысл этого слова доходит до сознания. Усилием воли Тужурка отбрасывает себя от ворот и, нелепо размахивая руками, с пистолетом, зажатым в потной ладони, бежит, забирая вправо, туда, где тускло светится синяя лампочка над сводчатой галереей, выводящей на Мариинскую.

Димка тоже бежит. Сначала рядом, потом все больше отдаляясь. И кто-то бежит еще. Может, почудилось? Нет, точно — бежит еще кто-то третий. Где-то позади.

Когда Тужурка добегает до синей лампочки, раздается выстрел… Словно подножку подставили — так он падает, с размаху, лицом вперед, какое-то мгновение еще сохраняя сознание, но не успев за это мгновение осознать, что его убили…

Услышав выстрел, Димка остановился не сразу. Если стреляли в него, то вообще не следовало останавливаться. Хотя — если бы в него, так пуля должна была просвистеть или чиркнуть по камням… И Димка остановился.

Он уже почти добежал до Мельничной, синюю лампочку над входом в галерею отсюда не было видно, и пришлось пройти обратно метров тридцать.

Жандарм носком сапога пинал кого-то лежащего на земле. Потом наклонился. Наверное, переворачивал его лицом кверху.

Димка подходил все ближе. Бесшумно. На цыпочках. Вот только Димка ли это был? Ведь он же ничего не чувствовал, даже тела собственного не ощущал. На один только миг его что-то кольнуло. Страшно кольнуло, так, что он весь похолодел, но тут же и перестал ощущать себя, потерял свое «я», стал механизмом. Шума подъехавшей машины он не услышал, не услышал топота бегущих солдат, он видел только, как медленно разгибается жандарм и, когда тот выпрямился в полный рост, Димка стал стрелять.

Жандарм качнулся, сделал шаг назад, вытянул руки, словно пытаясь ухватиться за что-то невидимое, потом опять подался вперед и, наконец, рухнул поперек Тужурки.

Когда отец распахнул створки ворот и в гаражный бокс ударило солнце, Димка только сощурился, но даже голову не поднял. Сидел, упершись кулаками в скулы, низко опустив плечи, и ноги — носками внутрь — казались вывернутыми.

Сначала отец говорил очень громко, и, наверное, поэтому Димка не различал слов. Потом заговорил приглушеннее, и показалось, что так, пожалуй, можно будет что-то и различить. Но все равно не получилось. И только, когда отец сел рядом и то ли погладил, то ли просто провел рукой по Димкиной спине, слух возвратился, но теперь отец уже ничего не говорил.

Димка встал. С трудом, оттого что всю ночь просидел не разгибаясь, и на негнущихся ногах шагнул во двор.

— Ты домой? — тихо вслед ему спросил отец.

Димка помотал головой, затем незнакомым голосом сказал:

— Не сейчас.

Шел он к Реньке. Через вахтершу вызвал ее на улицу. Ренька выскочила в рабочем халатике, всплеснула руками. Его передернуло, сказал через силу:

— Пройдемся до угла.

Но еще раньше, чем они дошли до этого самого угла, он успел рассказать ей все, хотя и бессвязно.

Потом, пока не стемнело, он бродил по Задвинью, не различая улиц, да и какой смысл было их различать.

Дома дверь ему открыл отец. Мелькнула мать с распухшим лицом, но тут же словно растворилась. Димка сидел в кухне и ел. Очень долго ел. Потом выпил несколько стаканов чая. В один из них отец подмешал снотворное.

Проснулся Димка вечером следующего дня, поел и опять завалился спать. А утром неожиданно пришел Эрик. Сел на край кровати. Мать потопталась в дверях и ушла. Лицо у Эрика было серьезное, но не осуждающее.

— Ну вот что, — сказал он. — Тебе надо прийти в себя. С той стороны явился человек. И у него есть рация…

… Наконец, хоть какие-то сведения. Его зовут Ульрих. Он служит на подводной лодке. Познакомились они в опере. Он прекрасный музыкант, целый вечер играл на рояле, когда Марихен пригласила его к нам. Сейчас снова в море. Что я обо всем этом думаю?

На этот раз целых две приписки. Юлиус: «Это великолепный парень, фатти. Я — за!» Марихен: «Фатти, я страшно счастлива, значит, ты не можешь быть против. Я же тебя знаю…»

…Рассказал своему знакомому о письме Лизбет. Он покачал головой: рано или поздно парень будет лежать на дне. Твоя дочь станет вдовой раньше, чем наденет обручальное кольцо. — А как бы ты вел себя на моем месте? — Не задавай дурацких вопросов, — сказал он, — ты же знаешь, что от тебя ничего не зависит.

Да, я знаю, что от меня ничего не зависит, но не могу с этим свыкнуться…

…Из письма Лизбет: «Было сбито несколько английских самолетов. Летчиков, которые спустились на парашютах, разорвали на части. Полицейским удалось отбить только одного и то уже полумертвого. Юлиус говорит, что это ответ народа на воздушный террор. Помнишь, как мальчик боялся крови?..»

Для многих детей сороковой стал откровением. В этом году они узнали, что родители их вели жизнь двойную, опасную, но наконец увенчавшуюся победой и по заслугам вознагражденную. А в «Книжной торговле Н. Крастыня» никакого события не свершилось, все шло в замедленном темпе и смотрелось как через перевернутый бинокль — из прекрасного отдаления.

Ну, хорошо. Жанне было всего пятнадцать. Но ведь Арманде шел девятнадцатый! Однако, как выяснилось потом, Арманда тоже ничего не знала.

Уже теперь, в сорок четвертом, Жанна спрашивала себя: а не случись войны, стало бы им что-нибудь известно? И отвечала: пожалуй, нет.

Война, эта до чертиков огромная война, потрясшая все основы — вот какой ключ понадобился, чтобы открыть им дверцу в запретную жизнь.

И еще один вопрос вставал иногда перед Жанной: будь мать жива до сих пор, как было бы в таком случае?

Она и Арманду спрашивала об этом, но сестра так долго ворочала мозгами, что Жанна ответа не дождалась.

И вообще, слишком разные они были с Армандой, чтобы прийти к чему-то однозначному. Разве что имена у обеих были французские, а в голове: у одной — динамит, у другой — буйабес с уксусом. Это суп такой рыбный, по-бретонски, который мама готовила не столько в качестве еды, сколько в порядке воспоминаний.

Потому что мама была француженкой.

А папа был латышом и, насколько помнила Жанна, когда-то он был до чрезвычайности не латышским латышом — слишком много было в нем врожденной раскованности и живости ума. И, говоря о собственной нации, он смеялся раскатистым, не латышским смехом или щурил глаза с ироническим посверком. Как заправский гасконец.

Не потому ли он и женился на француженке?

Впрочем, мама всегда говорила так: ты женился, мон ами, на бретонке!.. Мама всегда твердила, что она бретонка. «Посмотри на мои руки, — говорила она отцу. — Разве у француженок бывают такие руки?» Шлепнув себя по заду, она говорила: «Разве это зад бездельниц?»

Странно, что Арманда не помнила таких разговоров, а Жанна помнила.

Потом, читая о Бретани и Вандее, об их романтической контрреволюции, Жанна спрашивала себя: уж не гордилась ли мать своей принадлежностью к чему-то по-настоящему грандиозному, хотя и противному ее убеждениям?

И еще был женский вопрос, мамин любимый конек, унаследованный Жанной и доведенный ею до крайности, до какой-то даже экзальтации.