То, ушедшее лето (Роман) - Андреев Виктор - Страница 10

На этот раз Рита не выдержала и написала на розовой промокашке: «Что с тобой происходит?» Анита пододвинула промокашку к себе и расплывчато вывела: «Поговорим после уроков».

Рита, конечно, попыталась все выяснить на следующей же перемене, но Анита уперлась — после уроков!

И вот они, наконец, на улице. Рита прямо-таки набрасывается на подругу:

— Да что с тобой делается?! Почему ты ничего не выучила? Ведь сегодня суббота, отец потребует у тебя дневник.

У Аниты на глазах выступают слезы, она отворачивается. Ей стыдно. Рита не зря говорит об этом. Девчонки знают, что отец до сих пор наказывает Аниту. Да, да, как маленькую. Она сама однажды проговорилась. Ей сочувствуют, возмущаются, жалеют. А за спиной злорадствуют. Пусть не задирает носа! Тоже нашлась красавица! Уверена, что все мальчишки от нее без ума. Подумаешь, Цара Леандер! И Айна, вечная ее соперница, фальшиво вздыхает: жаль, конечно, девчонку, это ведь так унизительно, представляю, как она кричит, когда ее… И Айна отвешивает шлепки воображаемой жертве. Подруги хихикают.

— Теперь поздно плакать, — безжалостно замечает Рита.

— Перестань, — просит Анита. — Я хотела о другом…

— О чем другом?

— Я… в общем, передай Эрику. Я больше не буду участвовать…

— Не будешь участвовать… — Рита даже останавливается от неожиданности. — Ты хочешь сказать, что… выходишь из организации?

Анита кивает.

— Но почему? — Рита широко открытыми глазами смотрит на подругу. Наверное, никогда в жизни она не была так растеряна.

— Я слабая, я не гожусь для этого, — глядя в землю, тихо говорит Анита.

— Струсила? — находит нужное слово Рита.

— Не все ли равно?

— Но так же нельзя, — опять теряется Рита. — Ведь ты давала присягу. И вообще… это надо обсудить.

— Ну чего тут обсуждать, — горько отмахивается Анита.

— Нет, тут что-то не так, — в Рите все больше пробуждается подозрительность. — Ты что-то скрываешь. Надо будет разобраться. Мы не можем допустить…

— Да перестань ты! — Анита чуть не плачет. — Ни в чем вы не разберетесь, все это одни слова, и ничего ты не понимаешь. Ничегошеньки!

— У тебя расшатались нервы, — Рита говорит зло и твердо. — Это из-за сегодняшних отметок. Ты боишься отца.

— А ты никого не боишься?

Рита краснеет.

— Я никогда не боюсь ответить за то, в чем виновата. И я никогда не нарушу присяги.

— Даже если попадаешь в гестапо и тебя будут пытать?

Это удар под ложечку, и Рита краснеет еще гуще. Никто не знает, как мучителен этот вопрос для Риты. О гестапо она думает непозволительно часто. Иногда ей кажется, что ее не сломят. Она распаляет себя, придумывая героический диалог с палачами, и глаза у нее сверкают, как у Жанны д’Арк. Но чаще ее просто мутит от страха. И чтобы скрыть свое собственное неблагополучие, теперь уже отворачивается Рита. И говорит она глухо, безо всякого желания продолжать разговор:

— Я передам ребятам. Прощай.

Она быстро сворачивает за угол, и Анита остается одна.

Ну что ж. Человек всегда одинок, когда ему очень плохо. Это Анита знала и раньше. А сегодня ей очень плохо. Никогда еще ей не было так плохо, как сегодня. Просто хуже некуда.

И она делает последнюю попытку. Она возвращается в гимназию. Вдруг Эрик еще не ушел! Она проходит по гулким коридорам, заглядывает в его класс. Никого. На доске — наполовину стертая фраза: «Здравствуй, Цезарь, обреченные на смерть…» Значит, последним уроком у них была латынь.

Продав часы, Рената поняла, что не так-то просто ориентироваться во времени. Тем более, что будильник был ненадежен, как сама жизнь. Он тикал громко, этаким бодрячком, но мог за сутки отстать на час или, сломя голову, рвануть вперед, словно за ним гнались шуцманы. Бегать все время к Магде и спрашивать, который час, тоже не большая радость. А по солнцу и вовсе ничего нельзя было определить. Во-первых, окна выходили во двор, и чертово светило заглядывало в них только на полчасика, ранним утром, когда очумелая от сна Рената судорожно натягивала на себя чулки; во-вторых, наступила весна, и вечера все затягивались и затягивались, не поймешь, то ли восемь часов, то ли десять.

И вот — черт те что! — когда Рената сошла с трамвая напротив Колоннадного киоска, Большие часы показывали всего двадцать пять минут десятого.

Рената медленно прошлась по бульвару, дошла до оперы, изучила афиши, вспомнила, что Эрик предлагал сходить на «Летучего голландца», и подумала: почему бы и нет?

Три года, если не больше, не была она в театре и теперь попыталась представить себе темный зал, непрерывное покашливание, словно собрались там одни чахоточные, тяжелое шуршание занавеса, запах холодной пыли, волной ударяющий со сцены… Ну, что еще? Ах да, самое главное — музыка. Пусть она в ней не разбирается, все равно хорошо, и громкость такая, что вздрагиваешь от неожиданности и становится весело. Надо сходить. Обязательно. Напомнить Эрику, чтобы взял билеты. На двоих. Без Димки. Тот обязательно начнет паясничать и все испортит. А иногда так хочется быть чинной. И чтобы все торжественно…

Она медленно повернулась на каблуках и пошла обратно.

Во внутреннем дворике кинотеатра «А. Т.» толпился народ. Билетов не было. Шел «Барон Мюнхгаузен». Пускали только с восемнадцати лет, поэтому больше всего было подростков.

Рената предпочитала не иметь с ними дела. Она постояла, только чтобы послушать музыку, доносившуюся из офицерского казино, потом снова вышла на улицу.

Большие часы показывали уже без пяти десять. Темнело. А Ритка опять опаздывала. Не может не опоздать, хотя бы на пять минут. Только корчит из себя этакую аккуратистку. Впрочем, вот она. Несется как угорелая. Стук на всю Ригу.

Чуть не налетев на Реньку, Рита с ходу остановилась, заморгала глазами:

— Здравствуй, — и, еще не отдышавшись, добавила: — Я думала, ты ждешь там…

Она показала рукой в сторону кино.

— Индюк думал, да в суп попал, — насмешливо сказала Ренька.

— Не остроумно.

Очень хотелось сказать какую-нибудь грубость, но Рената сдержала себя. В конце концов, они встретились не для того, чтобы обмениваться любезностями. Она сказала:

— Пошли на трамвай.

Ждать пришлось долго. У Риты, обутой в деревянные сандалии, стали зябнуть ноги, но она стоически молчала. Молчала и Ренька. Молчала и думала: «Связался черт с младенцем! Отчего я ее не люблю? Иногда — стукнуть хочется. И куда трамвай запропастился? Два шестых прошло. Первый прошел. Тьфу! И ехать уже не хочется. Улицы там темные, не дай бог! В коридорах воняет… А у Димки всего две комнаты. Первая уютней. Там всегда отец сидит под торшером. Он мог бы спать на диване. А мать? Ну пусть поставят вместо дивана свою полуторную кровать… Какого черта он уставился? Одет, как до войны. Шляпа, очки. Только тросточки не хватает. Ага! Ни один не может выдержать, если ты тоже на него уставишься… Наш? Нет, опять первый. Или третий? Рехнуться можно!»

Рита тоже молчала и тоже думала: «Надо было надеть шерстяные носки. Мама сказала, чтоб это в последний раз. В кино будешь ходить не позже, чем на восьмичасовой. Зимой темнело рано, а теперь… Придется как-то объяснить Эрику. До чего противная эта Рената! Вульгарная и грубиянка. Уставилась на мужчину, который ей в отцы годится. Наверное, она уже… Гадость! И про Аниту Эрику надо сказать. Неужели она действительно нравится ему, эта Анита? Нет, Айне нельзя верить. Она про всех болтает. Холодно. Как не хочется ехать! Домой бы сейчас, и книжку читать… Слава богу, это наш!»

Скамейки в трамвае холодные, скользкие. В конце вагона, там, где сидела толстая кондукторша, горела над дверью синяя лампочка. Ехали долго. Молчали. У Центрального рынка в вагон вошла пожилая женщина. Поздоровалась с кондукторшей, села рядом с нею, заговорила вполголоса. Иногда долетали отдельные фразы. «Двадцать седьмой тоже в армию будут брать…» «Эрна выменяла на шелковое платье…» «Если столько вещей натаскал, конечно, трястись начнешь…»