Красная улица (Повесть) - Кава Виктор Иванович - Страница 4

Ночевали посреди ржи под колючей грушей-дичком.

Пока Иван лазил на грушу за сушняком, Спиридон подсел к отцу, который сворачивал цигарку.

— Тату, как же так случилось, что Микола к Савке присоседился? Он же комсомолец…

Отец неожиданно рассердился:

— «Тату, тату»!.. Как будто ваш отец все знает…

Он долго сердито сосал цигарку. Наконец посмотрел на Спиридона.

— Верно ты подметил насчет Миколы — «присоседился». Есть такие людишки — у кого сила и большой кулак, к тому и присоседиваются. И всю жизнь на смешках… А веселых любят…

Спиридон заметил — с тех пор, как не стало Михайла и ушел в партизаны Сашко, отец стал по-иному смотреть на него и на Ивана. Как будто они повзрослели за несколько дней… Серьезно разговаривал с ними, иногда даже советовался… Мать редко участвовала в этом — она привыкла во всем полагаться на отца…

Легли спать — мать с младшими ребятами на телеге, а отец, Иван и Спиридон — на земле.

Спиридон никак не мог умоститься. Сквозь солому пробивался какой-то сучок… Отодвинулся подальше — сухой комок земли стал давить. А тут еще что-то тяжело ухнуло — точно свалился с неба огромный камень. Спиридон встал, огляделся. Рожь ночью похожа на невыразительные темно-синие волны, на которых кое-где просматриваются группы кустов, похожие на сморенных сном зверей с крутыми спинами. А вон, вдалеке, один такой зверь тронулся. Спиридон протер глаза. Что за наваждение?.. Да ведь это не зверь, это машина — синие огоньки щупают землю. Машина приближается, уже слышно ворчанье мотора. Спиридон лихорадочно огляделся. Тех, что лежат внизу, не видно. А вот телега чернеет, точно ее облили дегтем. И корова, и бык Цыган, будто нарочно, и не думают ложиться… Увидят… Что же делать?

Побежал в рожь, стал срывать ее пучками. Рожь сопротивлялась, резала ладони. Бросал пучки на телегу, спины быка и коровы. Бык равнодушно стоял, разве что изредка, когда пучок падал прямо на морду, смахивал его языком. А корова подумала, что Спиридон среди ночи решил подкормить ее, замахала хвостом, громко зачавкала. Спиридон шепотом просил Лиску не шуметь. Тщетно. Тогда он схватил корову за морду, зажал ее. Корова обиженно мотала головой, вырывалась. Тем временем машина прогудела мимо груши. Сорочка у Спиридона была мокрой, хоть выжимай. Снял ее, и тут глупая скотина как замычит. Кажется, на все поле, до самого мерцающего горизонта долетел ее голос. Спиридон, вздрогнув, посмотрел на машину. Неужели останавливается? Неужели?.. Обернулся к корове. А она опять открывает свой широкий рот. Схватил хворостину, попавшуюся под руку. «Ах ты скотина рогатая!» — стал стегать ее. Никогда он так безжалостно не бил корову. И она, хоть и скотина, но, видно, сообразила, сжала рот, затихла. Только темный глаз сверкает влажно и виновато. Посмотрел на машину. Нет… Уехала… Подошел к Лиске, погладил ее: «Не сердись! Сама виновата. Это ж не пастбище».

Зашелестела солома. Отец повернулся во сне. Спиридон нащупал топор в задке телеги, медленно стал прохаживаться вокруг «лагеря». Все устали, напереживались за день. Пусть поспят, а он покараулит…

Утро неохотно разжимало веки. Все небо обволокли серые тучи, их будто тщательно пробороновали — ни единого комочка, ни огреха. Моросил дождик.

Кое-как позавтракали и тронулись.

Спиридон умостился в задке, свесил босые ноги через затыльник. Смотрел, как катится колесо в колее, с тихим плеском разбрызгивая воду…

Отец, шедший рядом с подводой, коснулся плеча Спиридона. Молча показал вперед.

Впереди темнел лес. Над лесом точно пронесся пожар не пожар, ураган не ураган… Вот советский танк с дыркой на боку. Вон пушка колесами вверх, на дуле пилотка висит… За сосенкой, выбежавшей на опушку, разбитый пулемет. Возле него — пустые ленты…

По ту сторону леса — он оказался небольшим — стали догонять человека. Мать забеспокоилась:

— Федор, может, объедем его стороной? Видишь, он с ружьем…

— Вижу, что с ружьем. А как ты его объедешь? Не бойся, на немца он не похож.

Подвода приблизилась к человеку. Какой-то чудной он. Черная пилотка, черный пиджак, белая сорочка с черным галстуком. На рукаве — белая повязка. Брюки серые, заправленные в порыжевшие истоптанные сапоги… Человек молча вскочил на телегу.

Едва слышно моросил дождь. Никто не разговаривал. Первым не выдержал Иван:

— Дядя, у вас настоящее ружье, или только так, людей пугать?

Человек покосился на Ивана, пожевал губами и хрипло ответил:

— Настоящее.

Тут уже отец отозвался:

— Ты что это, хлопче, при таком параде? Хворма такая?

— А это не парад, — неохотно буркнул человек. — Я полицай. Форма еще не полная.

Как будто холодной воды ливанули на телегу.

Отец нахмурился, у него покраснел кончик носа. Спиридон знал — отец разгневался. Такое у отца редко случается. Мать испуганно приклонилась к нему:

— Федор, не связывайся… Подгони быка, видишь, еле ногами двигает.

Отец некоторое время боролся с собой. Наконец немного успокоился. Но язык за зубами не смог придержать:

— Ты что же, хлопче, так сразу выскочил?

Полицай посопел и ответил раздраженно:

— Сейчас такое время — кто выскочил вверх, тот… Слышал про татаро-монгольское иго? Двести лет продолжалось. Всех, кто был против монгол, вырезали. Немцы не двести, но лет пятьдесят продержатся. Как раз столько, сколько я проживу. А жизнь я свою хочу прожить по-человечески, а не лежать трупом в канаве или где-нибудь в концлагере гнить. Уловил?

Отец промолчал.

Дорога привела в большое село.

На обочине — магазин, школа, на них еще остались вывески. А на крыльце третьего здания осталась только одна буква — «с», наверно, тут был сельсовет, и вывеску отрубили топором. У крыльца стояли трое мужчин и с настороженным любопытством наблюдали за диковинной подводой. Полицай соскочил с телеги и зашагал к крыльцу.

Отец, искоса поглядывая на полицаев, понукал быка. Спиридон понял — может, удастся проскочить под шумок. Как назло, бык вдруг свернул к коновязи, где лежала охапка свежего сена, и стал как вкопанный. Напрасно отец размахивал хворостиной…

Один из тех, что стояли у крыльца, направился к подводе. Достаточно было одного взгляда, чтобы определить, что за человек подходил к телеге — или вор, или сорвиголова. Лицо угреватое. Глаза маленькие, посоловевшие, видно, никогда не глядели трезво.

— А это что за придурки? Откуда? — крикнул он так, будто расстояние между ним и подводой с километр.

— Да так, — отец повел плечом. — Обыкновенные люди. Пристанища ищем. Хата наша сгорела.

— Сгорела? — рыкнул полицай. — Туда ей и дорога. А с чего это ты вдруг над господином Петром Маторжеником вздумал насмехаться, а? На быке его под гору галопом возить, а? Ну-ка, хлопцы, реквизируем — так, что ли, говаривали комиссары? — этого рогатого, чтоб новой власти не позорил!..

— Люди добрые! — заплакала мать. — Зачем же вы?.. За что?

Но угреватый решительно взялся за ярмо.

В это время оглянулся их попутчик. Он посмотрел на мать — на ней лица не было. Дрожащие руки прижаты к груди.

— Ну, будет тебе, — крикнул он своему товарищу. — Попугал — и довольно. Пошли ко мне опохмелимся.

Угреватый во весь рот улыбнулся, показав непривычно маленькие зубы, как у белки.

— О, это другой коленкор! Как раз и погода благоприятствует.

Полицаи ушли, а бык, расправившись с сеном, наконец тронулся.

К вечеру приехали на хутор Яновку. Всего несколько хат, среди них одна побольше — видно, молочная ферма. Еще чувствуется запах прокисшего молока.

Отец повернул туда.

Никакой мебели там не было, зато на полу полно всякого хлама. И хотя в выбитые окна свободно дул ветер, дыхание забивало кислым молоком. Отец осмотрел большую комнату, заглянул в ту, что поменьше, удовлетворенно кашлянул.

— Печка есть. Живем! — Стал на пороге, крикнул матери: