Рыцарь умер дважды - Звонцова Екатерина - Страница 38

— Как Форт растет? — Я щурюсь. Башни все дальше. — Он же окружен деревьями…

— Это не просто деревья, это Исполины. Баобабы, которые были крохотными, когда наши предки строили с ними рядом жилища. Если Мэчитехьо нужно… — Вайю медлит, — он взывает к разуму Исполинов. Велит им шагнуть, огородить собой еще немного лесов или лугов. Наверное, он остановится, лишь когда достигнет краев мира. За краями ничего.

Края мира. Я не впервые слышу это выражение. Оно важно, судя по ужасу, с которым произносится. Стоит ли соприкасаться с этим ужасом, если скоро я уйду?

— Ничего? — все же переспрашиваю я. — Как это? Ведь Земля…

Вайю перебивает, прежде чем я осознаю глупость довода. Он хмыкает, даже развеселившись:

— Ваша Земля, может, и круглая. Жанна говорила то же, всем на удивление. Но ты не на Земле, Эмма. Наш мир плоский. За пределами — только звездная бездна, даже то, чем мы здесь дышим, — он чуть разворачивает мангуста, — держится на магии и простирается недалеко. Недостаточно далеко, чтобы, шагнув с края, ты не задохнулась. А как в звездной бездне холодно, Эмма, как холодно… Кстати, именно так экиланы совершают казни. Поэтому большинство из нас, попав в плен, убивают себя сами. Мне, например, для этого достаточно оборвать цветки.

Снова мы летим над лесом и снова молчим. Молчим до самой поляны, где плещет Омут, заросший кувшинками. Молчим, пока навстречу не выходит обнаженная девушка, все тело которой поросло цветками. Сосредотачиваясь и успокаиваясь, я считаю их: действительно четное число, двенадцать соцветий и бутонов. Зеленая Леди вопросительно поднимает бездонные глаза.

— Жанна уходит. Ей пора.

— Так скоро? — Голос девушки дрожит. — Она ведь…

— Она сегодня сделала достаточно, а может, и слишком много. Проведи ее домой.

Воля Омута кивает и протягивает мне руку. Я задерживаюсь, поворачиваю к Вайю голову.

— Спасибо, — шепчу совсем глухо.

— И тебе. — Он ненадолго удерживает мою ладонь и добавляет: — Береги себя.

Почти нет запаха цветов. Ему все равно, кто я, все равно, что я ухожу. Как, по сути, всем им, они тоже любили мою Джейн. И именно здесь, сейчас, я окончательно и беспощадно понимаю: любовь заслужена. Джейн заслужила всю любовь, которую унесла в могилу. Во всех мирах. И никогда не была обязана ею делиться.

Я берусь за прохладную руку Зеленой Леди, и мы идем вперед. Я задерживаю дыхание, прежде чем нырнуть, но даже не успеваю почувствовать, что мне не хватает воздуха. Я открываю глаза уже одна, лежа на прелой листве меж Двумя Озерами. Платье сухое. Впереди темнеют обтянутые прогнившей тканью срубы мертвых индейских домов. Я в Оровилле. Я дома.

…Я боюсь каждой тени, хотя в небе ласковое солнце. Незнакомцы чудятся мне среди развалин, за деревьями и даже на дороге к поместью. Я то и дело оборачиваюсь, как воровка, не хочу, чтобы меня — такую оборванную — увидели и начали расспрашивать. Мне везет: я добираюсь до ворот незаметно и так же незаметно ухитряюсь пробраться к черному входу. Взбегаю по лестнице, и тут никому не попавшись, пересекаю, оставляя грязные следы, коридор. На следы плевать: скажу, что гуляла. Главное — умыться, и причесаться, и переодеться, и потом спрятать платье. Таков мой план, но первое, что я делаю, — смотрю на часы. Удивительно… с моего ухода в лес прошло немного; если учесть дорогу, я не отсутствовала и двух часов, в Агир-Шуакк же прошла четверть суток.

Остывшая вода есть, а вот сил нет, — и перед тазом и кувшином я опускаюсь на колени. Сутулю спину, складываю руки у груди.

— Я дома, Джейн…

Взгляд падает на ее застеленную кровать, ее тумбочку. Нет ее книг, нет флакона с духами, нет почти ничего: мать все куда-то убрала. Лишь две вещи на месте — фигурки. Лис из светлого дерева и койот из темного. Интересно, задалась ли мама вопросом, откуда второй зверек? Я точно не задаюсь, не могу больше, слишком страшно, слишком бессмысленно.

Я поднимаюсь и вынимаю собственную фигурку — енота — из ящика шкафа. Аккуратно обтираю и сдуваю пыль, после чего ставлю к Джейн на тумбочку: подальше от койота, поближе к лисе. Три вырезанных зверя глядят на меня осмысленно, как настоящие.

— Я дома, Джейн. Ты ждала?

Ненадолго замираю с зажмуренными глазами, солнце пробивается сквозь веки. С усилием расправляю плечи и иду умываться.

Впереди решения, которые нужно еще принять, и неопределенные события, которых предстоит дождаться. Но все это далеко. Время есть. Достаточно.

— Я дома, Джейн. Привет.

На самом деле ждать недолго. В городе скоро появятся новые лица.

Я помню мисс Джейн Бернфилд — мою сестру по общине.

Память останется со мной до последнего вздоха; ее не ослабит даже безвременная кончина мисс Джейн. Ведь предки, от которых я неодолимо далек, верили: смерть — не конец и ничто не покидает мир без следа. Мои нынешние братья учат иначе, но если вчитаться в христианские тексты, можно понять: в наших верованиях немало общего. И те, и другие велят не страшиться испытаний и обещают вечность чистой душе. Разнятся лишь лики этих испытаний и имена обещанных вечностей.

Я помню мисс Джейн со дня, когда мне было десять, а ей — что-то около пяти. Мой некровный, но роднейший из всех живых отец взял меня на вечер к друзьям, мистеру и миссис Бернфилд. Повзрослев, я понял, что люди эти достойны и храбры, ведь с Генри Бернфилдом я однажды очистил город от поганейших отбросов человеческого рода. Но ребенком я здорово дичился чужих, кроме учителей и рейнджеров. С Бернфилдами мне тоже было неуютно, как бы ни пытался глава семейства со мной пошутить, а его супруга — меня приласкать. Так что меня не заставили участвовать в беседе, а попросили занять дочерей Бернфилдов, игравших в саду.

Так появилась в моей жизни мисс Джейн. Именно ей я всегда отдавал неосознанное предпочтение перед сестрой; позже это переросло в дружбу, насколько возможна дружба между законником и дочерью городского богача, между краснокожим (как испокон веков ошибочно[16] зовут наш народ) мужчиной и бледнолицей девушкой. Да, я помню мисс Джейн. Очень ярко, прямо с того вечера в саду, когда она догнала меня в салках, повалила на траву, ткнула пальчиком в грудь, прищурилась и наконец важно произнесла: «Ты индеец? Значит, не можешь быть Винсентом. Ты должен быть Черной Пантерой! Ясно?». Она тогда картавила; «пантера» получилось у нее как «пантегха».

Я помню, как мисс Джейн взрослела — бок о бок со мной, ведь дружба родителей с годами крепла. Помню наши игры и разговоры. Помню, как учил ее стрелять и запрещал совать пистолет за пояс, доходчиво объясняя, почему это опасно. Помню, как однажды по пути домой отец сказал: «Жаль, Винс. Жаль, ты ей не пара…». Мне не было жаль: я никогда не любил мисс Джейн сильнее, чем как сестру, и я не мог пока представить, что мне вообще придется жениться на белой. Я рассмеялся, отец тоже: «Какой ты еще дурак, Винс, вы так подходите друг другу!». Но он ошибался.

К тринадцати — когда я учил мисс Джейн обращаться с оружием, — мы уже отдалялись. Ее все больше тянуло в общество сверстниц, меня — к рейнджерам. Для человека естественно искать тех, кто может чему-то научить его, либо тех, с кем он мог бы учиться вместе. Мисс Джейн предстояло стать чьей-то женой, мне, как я надеялся, — опорой отцу. Наша дружба померкла. Ну а когда, расцветая прелестным цветком, мисс Джейн однажды спросила, случалось ли мне целоваться, я со смехом сообщил, что это не дело ума всяких бледнолицых мисс, и она, привставшая было на носки, с досадой покраснела. Но я помню мисс Джейн. Помню все танцы, которые она дарила мне, и смешки, которыми сопровождала мои отказы и согласия.

Я помню: в последнее лето наше общение окрасилось в странный, отличный от прежнего оттенок. Мисс Джейн вновь стала искать моей компании слишком настойчиво, нередко — уводить от прочих гостей, нисколько не тяготясь этикетом. Но беседы наши не были больше о пустяках, основной предмет их меня настораживал и хуже того, отвращал. Мисс Джейн внезапно начала интересоваться моим прошлым, прошлым мальчика, брошенного в лесу. Прошлым, о котором даже в детстве практически не спрашивала, то ли более увлеченная будущим, то ли из опасения меня ранить.