Рыцарь умер дважды - Звонцова Екатерина - Страница 11

Мысленные попытки самоутешения обрывает Флора Андерсен: наклоняется и берет мои руки в свои. Это настолько покровительственный, но одновременно материнский жест, что я невольно поднимаюсь и не пробую прервать неожиданное пожатие.

— Знаете, Эмма, — мягко, тихо начинает она. — Я большая ценительница итальянской живописи. Наверное, это очевидно?..

Киваю, не понимая, к чему она ведет, но не желая быть невежливой. Миссис Андерсен, глядя мне в лицо живыми, беспокойными глазами, продолжает:

— Так вот, есть два удивительных мастера Венецианской школы: Тициан и Джорджоне. Миссис Бернфилд говорила, вы с сестрой отлично образованны, так что, полагаю, эти имена для вас не пустой звук. — Она все больше оживляется, а я все меньше понимаю смысл монолога. — Для меня — а мне случалось путешествовать на континент, — они обрели особую плотность, ведь я видела вживую работы обоих. Они… тоже сходны для одних и контрастны для других. Первых сбивают колористика и склонность к остроумным аллегориям, вторых — манера писать лица и расставлять акценты, а также то, что у Джорджоне в полотнах всегда или почти всегда есть еще один, помимо человека, персонаж. Природа. Джорджоне неразлучен с природой.

— Совсем как Джейн. — Невольно я улыбаюсь; Флора Андерсен серьезно кивает.

— К слову, в ее загадочной мятежной душе есть некие оттенки… близкие к «Буре» Джорджоне. Странная, очень странная картина, где лес и небо словно сходят с холста, в то время как люди подобны изваяниям. А как опасны золотистые молнии среди туч!

Никогда не видела эту картину, но у матери Сэма удивительная способность передавать краски в словах. Невольно заинтригованная, я тихо спрашиваю:

— А что же в моей душе? Какие… оттенки? Чьи? Джорджоне?

Некоторое время она молча глядит на меня, потом слегка склоняет голову.

— Нет, милая. Тициана. В вас есть что-то от нежных красавиц с его полотна «Любовь земная и небесная». Творческая манера Тициана формировалась в том числе под влиянием Джорджоне: они не были братьями, но были близки, Тициан любил своего старшего друга и тянулся за ним. На картине тоже есть пейзаж, есть попытка подражания Джорджоне… но Тициан — уже Тициан. Насколько людские силы, телесные и духовные, у Джорджоне затаены, настолько Тициан их выплескивает. В его персонажах, даже если они сидят, лежат, молятся, ощущается движение. Устремленность. Желание… вырваться? Изменить что-то, скрытое от зрителя? Кто знает…

Изменить, вырваться? Я хочу, очень. Она права, и двое художников почему-то ясно мне представляются. Я слабо улыбаюсь, а Флора Андерсен чуть понижает голос:

— Кстати, дорогая. Я вспомнила их с целью донести до вас одно: какими бы сходными или различными мастера ни были, это не помешало им полюбиться и запомниться потомкам, а также не помешало до определенного времени дружить…

Ах, так это была все же не лекция по живописи, а попытка душеспасительной беседы? Тогда я благодарна Флоре Андерсен вдвойне, хотя не люблю подобное морализаторство. Но она замаскировала его красиво, тоньше проповедей нашего пастора. Лишь одно смутно тревожит:

— До определенного времени? А что потом? Они… разругались?

Миссис Андерсен грустно качает головой.

— О нет, нет. Им случалось ссориться, но не по-крупному. Джорджоне умер от чумы, молодым даже по меркам того времени: ему было около тридцати. А Тициан… подумайте, девочка, Тициан ведь так скорбел, что завершил некоторые неоконченные полотна своего друга, а перед этим спас их из костра, вытащил из пламени, обжигая руки! Например…

И она погружается в новый монолог, пестрящий названиями картин, затем — в пространные рассуждения о тленности всего сущего, даже гениев. Об увядающей молодости, о бремени незавершенных дел. Она не замечает, что меня сковал необъяснимый озноб.

Он проходит, только когда я, ведомая ласковой рукой миссис Андерсен, возвращаюсь в свой «кружок» и формально извиняюсь за долгое отсутствие. Когда Джейн обнимает меня, а кто-то из джентльменов галантно подает бокал, где плавает долька красного апельсина. И то — холод разжимает когти не сразу.

Я еще не знаю, но будто предчувствую.

Джейн остается жить ровно двенадцать дней.

Здесь

— Эмма…

Кьори повторяет это так, словно мое имя значит «я обречена». Чувства сменяются на лице: неприятие, удивление, страх, наконец, — росчерком, изломом тонких бровей — горе. Рука в моих пальцах дрожит, и я ее выпускаю. Я не решаюсь говорить, просто жду с холодным и внезапным пониманием: едва девушка с собой совладает, я услышу что-то очень, очень плохое. Что-то, что, возможно…

— Эмма, а где Жанна? Где твоя сестра? — Второй рукой она все еще прикрывает губы.

…Что-то, что, возможно, убьет меня. И вот, убило.

Это действительно смерть: я не вскакиваю, не кричу, не захлебываюсь вопросами «О чем ты?», «Куда я попала?», «При чем тут Джейн?». Я лежу все так же недвижно, ощущая сучья у себя под поясницей и в рукаве. Я смотрю на присевшую возле моей закиданной листвой постели девушку, а она смотрит на меня. Сейчас будет наоборот. Я скажу что-то, что возможно…

— Моя сестра умерла, мисс.

…Что-то, что, возможно, убьет эту странную, тонкую Кьори. Я не хочу ей мстить, но у меня нет выбора. Пусть лучше скорее узнает правду.

— Умерла…

Я вижу: она хочет заплакать, тщетно силится этого не сделать. Я сама готова плакать, не только от ужаса, но и от собственных беспощадных слов, произнесенных впервые с того дня. Оказывается, это сложно — зарыв мертвеца, не плакать при малейшем упоминании его могилы. Явственно представляю: бледная Джейн, ее легкое платье, венок, гробовая подкладка и… черви, сотни подбирающихся к моей сестре червей. Их так много в нашей земле, так много, и они так проворны и голодны, а мертвая Джейн так беззащитна. На ней нет ни доспехов, ни кольчуги… «Счастлив мир, где не надо носить брони и оружия». Цьяши права. Вот только не существует таких миров.

— Кто вы, мисс?

Никогда еще не было так сложно вытолкнуть простые слова из горла, но нужно сказать хоть что-то, чтобы не сойти с ума. Кьори тоже это понимает, хватается за вопрос и представляется, добавив к уже известному имени прозвище:

— Я Кьори из рода Плюща. Кьори Чуткое Сердце.

«Чуткое Сердце». Ей подходит. Чуткость — в манерах и тоне, во взгляде, внимательном и приветливом даже сейчас. Кьори кажется примерно моей ровесницей, как и Цьяши, и вблизи отлично видно, что волосы у нее зеленые, но не лиственного, а мрачного, глубокого оттенка. Напоминают воду знакомого омута… или омутов, ведь два таких же плещутся в калифорнийском лесу. Где-то, где я живу… жила…

— Почему вы зовете Джейн Жанной? — Это дается еще тяжелее прежних фраз. — Откуда знаете ее? Ваш разговор с подругой сбил меня с толку, мне показалось, вы… были близки?

Кьори колеблется. Вместо того чтобы ответить, она задает свой вопрос, и глаза мягко, но требовательно встречаются с моими.

— Ты не знаешь ничего, да? Она не сказала даже перед смертью? Как же ты оказалась здесь?

«Сходи к Двум Озерам, Эмма. Пожалуйста, сходи к Двум Озерам и…»

Я глухо повторяю эти слова — последние слова моей Джейн. Кьори так же глухо их за меня заканчивает, низко опустив голову:

— «…предупреди повстанцев, что я не вернусь». Наверняка она хотела дать знать. Чтобы не надеялись, чтобы не попали в ловушки, пытаясь ее искать. Она… отвечала за каждый свой поступок. Даже за свою смерть. Я… я…

Она плачет. Плачет по моей Джейн, так же горько, как плакала я. Плачет сдавленно, глухо, силясь затолкать рыдания назад. Не получается: Кьори начинает кашлять, гладкие пряди закрывают лицо. Я жду, мне нечего сказать, нечем ее утешить. К горю и страху внезапно, бесцеремонно прибавилась ревность. Что за девушка? Что за место? И… «повстанцы»? На воссоединившихся Севере и Юге мир. Думая об этом, я оглядываю помещение снова: похоже на обычную комнату, похоже во всем, кроме корней, грибов и озерца… где-то здесь оружейные склады? Лазареты? Конюшни?