Женщина в Гражданской войне (Эпизоды борьбы на Северном Кавказе в 1917-1920 гг.) - Шейко М. - Страница 7

Держала, держала я их, не едят ничего, света нет, воздуха они не видят совершенно. Вот я поехала в Пятигорск, возвращаюсь обратно и как-то нечаянным образом вошла в вагон — и вот тебе: нет никого. Села там с детишками. Вдруг заходят шесть офицеров с полковником. У меня муж работал в Минеральных водах на железной дороге, а я была в восьмидесяти верстах от него.

Вижу, их летучка села. Они начали меня спрашивать: «Ты красноармейка?» — «У меня вот красноармейцы, еще в люльке качаются», — показываю на детей, а они еще маленькие, лет по восьми им было.

Они говорили, говорили, потом один из офицеров сказал: «Вот, — говорит, — надо съездить еще в Петровск. Там какой-то, говорят, отставной полковник подделывает документы, надо его прикрыть». Это они промеж собой разговаривают.

Я думаю, ну как же мне теперь поехать туда, как взять хотя бы одного Федьку, тот малый боевой, было жалко его отпустить. Петровск от нас — семьсот верст. Муж ко мне приехал в воскресенье. Я у него вытащила железнодорожный документ. Вот, тоже дурочка была, ведь там его карточка. По этому документу я решила провезти Федора Мурашку. Он, правда, отпустил бороду. Я его положила в вагоне, накрыла одеялом, он — бледный — там лежал. Взяла я его и поехала в Петровск. Продала все, что было у меня и его жены.

Белые у нас держались больше года. Мы с этим Федором поехали в девятнадцатом году. Это было дело уже осенью или под рождество. Восемь месяцев они у нас уже держались, когда мы вздумали поехать. На одной из станций проверяют документы. Он, конечно, лежит, я его закрыла одеялом, а сама предъявила карточку мужа и свою. «Это, — говорят, — кто?» Я говорю: «Муж мой». Один открыл одеяло. У меня тогда сердце хорошее было, я ничуть не испугалась.

Открыли одеяло, у него борода, бледный. Посмотрели и опять закрыли.

Кое-как мы доехали с ним до Петровска. Я тогда пошла, стала спрашивать, где живет полковник. Какой-то человек сказал мне.

Я у него спросила: «Вы не знаете, здесь есть какой-то отставной полковник, подделывает документы» — так и спрашивала. Он всем великолепно подделывал. Спрашиваю тихонечко, конечно. Больше, конечно, глядишь на одежду: который в шляпе идет, я к нему не подойду, а который рабочий, я к нему подхожу. Один мне говорит: «Я слышал, на большом базаре проживает, если не ошибаюсь, дом № 20. Как подниметесь по лестнице на гору, там спросите».

Я, правда, скоро на него напала. Федьку я оставила на станции, думаю, может быть, я не подделаю документ, может быть, он нас на удочку ловит, пускай уж меня забирают, а он останется.

Нашла я его. Он говорит: «Кому вы этот документ подделываете?» — «Я вам скажу. Просто одного священника сын во время этого переворота обронил документ, а теперь документ получить очень трудно, революция же, и тем более, — я говорю, — Добровольческая армия возьмет его, скажут: ты бандит, ты красный, а красные скажут: ты белый». — «А он вам кто?» — «А он мне маленький родственник». Я назвала фамилию попа, который был у нас в деревне. Он мне подделал, семьдесят рублей взял, сделал настоящий паспорт, кадетский, конечно, добровольческий.

Этот Федька остался там уже работать. Обратно поехала одна. Стала думать, что надо остальных выручать. Этих мы тоже перебросили кое-как, а муж не знает, что я у него вытащила документ. Вот тоже дурочка была: за это бы мужа расстреляли, если бы поймали.

Проводили мы в камыши остальных, от нас они были в сорока верстах. Тогда мне легче стало. А Кульбака продолжает свои действия. У нас на каждом дереве по семь-восемь человек висело. После этого я приехала в село Отказное, за восемь верст, там были у меня знакомые. Прихожу и говорю: «Дашенька, так и так у нас». — «Да и у нас тоже», говорит она мне. Я говорю: «Что с этим Кульбакой делать? Не умею я оружием управлять, убила бы я его, сколько бы отцов для детей спасла?».

И вот мы слышим, что к нам продвигаются красные. Там уже Киров шел с Кизляра, с Астрахани.

За это время у нас в камышах собралось семьсот человек партизан.

Тут наши начали гнать. Три дня они стояли в Воронцове, а белые были в Федоровке — это через речку только. На мостах пулеметы стояли. Бились три дня. Потом их прогнали и как прогнали! Я решила помочь нашим. И вот мы с дедом Брычкиным обдумали: через мелкую воду никак нельзя было пройти, потому что там пулеметы были и горное орудие, а где глубоко, там никакой охраны не было. Мы сказали об этом нашим партизанам. Они спилили два дерева, и по этим деревьям в восемь часов вечера наши перешли и только раз «ура» крикнули.

Так и освободили они нас от белых.

В конце марта восемнадцатого года генерал Корнилов и полковник Покровский вплотную приблизились к Екатеринодару. Гром артиллерии, бившей по белым от Черноморского вокзала, поднял на ноги весь город. Делегаты второго областного съезда советов прямо из зала заседаний отправились на фронт. Рабочие-красногвардейцы и солдаты-фронтовики вышибли белых с окраины города.

Фронт подковой охватил город. Грохот орудий, треск пулеметов, беглый огонь винтовок не смолкал четыре дня.

Я была на правом фланге, на участке между опытным полем и еврейским кладбищем. Белые нажимали здесь особенно сильно.

Ночью они ворвались на территорию городской больницы. Чеченцы-корниловцы двинулись в обход позиции красных, чтобы ударить с тыла. Как раз в этот момент замолчал пулемет красногвардейца, засевшего на чердаке против городской больницы. А выстрелы во дворе больницы гремели не затихая. Белые все сильнее теснили солдат и красногвардейцев.

Со звоном посыпались стекла. Красногвардеец-пулеметчик высунулся из слухового окна и что-то кричал, размахивая руками. Гул боя заглушал его слова. Он исчез на минуту и снова появился в окне. В руке он держал пулеметную ленту. Она была пуста.

— У него нет патронов! — сказала я. — Скорее!

Схватив два ящика с пулеметными лентами, я выбралась из окопа и побежала вдоль улицы. «Только бы добежать, пока не заметили, только бы добежать!» думала я.

Еще каких-нибудь двадцать шагов — и я у цели. Но улица вдруг словно опрокидывается на меня, и земля совсем-совсем близко.

— Упала! — кричит пулеметчик с чердака. — Возьмите у нее ленты!

Я открыла глаза: солнечный луч лежал на белом халате врача. Врач говорил с человеком, которого я не успела разглядеть:

— Один белый, попавший к нам в лазарет, был поражен: столько раненых женщин! «Можно подумать, — говорил он, — что Екатеринодар защищали бабы…» Вот эта, например: ранена в обе почки навылет. Большая потеря крови. Лежала несколько часов на холодной земле — никак не могли к ней подойти: белые обстреливали. Месяца два пролежит у нас. Если, конечно, все будет хорошо…

Раны, полученные мной в памятный день последней корниловской атаки, долго не заживали. Наконец к началу третьего месяца пребывания в госпитале мне разрешили встать с койки.

Опираясь на плечо санитарки, я нерешительно сделала первый шаг. Ноги почти отказывались служить.

«Пройдет, — подумала я. — Я просто отвыкла двигаться».

Весну и лето восемнадцатого года я работала в отделе народного образования и в союзе молодежи. Приближался Деникин. В нашем тылу зашевелились кулаки. В некоторых станицах Кубани начинались погромы: били иногородних. Деникин шел на Тихорецкую, чтобы отрезать Кубань от Царицына.

Восемнадцатого июля Тихорецкая пала. Вокруг Екатеринодара пылали десятки восстаний. Партизанил Шкуро, бастовали меньшевистски настроенные печатники. Десятки тысяч беженцев — жертвы станичных погромов — появились на улицах Екатеринодара.

Пятнадцатого августа город вздрогнул от орудийного гула. Белые были, как говорится, у ворот. Аэроплан, летавший над городом, разбрасывал воззвания с подписью генерала Деникина. Обозы с десятками тысяч беженцев хлынули к переправе.

Я снова надела шинель. Куда идти?