Герман ведёт бригаду (Воспоминания партизана) - Воскресенский Михаил Леонидович - Страница 2

— Товарищи, — передразнил меня дезертир, — были товарищи, да сплыли.

Я заковылял прочь. Лишь к вечеру следующего дня оврагами вышел к небольшой деревушке с небогатыми постройками. Измотанный вконец, я прилег на траву около сарая, стоявшего на отшибе. Неподалеку два мальчугана лет десяти-двенадцати пасли коров. Увидев незнакомого человека, они не испугались, подбежали ко мне. Оба были вихрастые, в одинаковых серых рубашках, босые. Уставившись на кроваво-грязный бинт на моей ноге, один из мальчуганов определил:

— Дяденька, а вы — красноармеец!

Другой спросил:

— Хотите, дяденька, мы принесем вам чего-нибудь поесть?

И, не дождавшись моего ответа, умчались в деревню. Вернулись они очень скоро. Одним духом выпалили:

— Сейчас придет тетя Паша!

И верно, вслед за мальчуганами к сараю подошла женщина и спросила:

— Вы ранены, товарищ? Наверное, голодны. Вот поешьте.

В узелке, который она развязала, были яйца, хлеб, крынка молока. Я жадно ел и рассказывал свою невеселую историю.

— Остановитесь пока у меня и будете лечиться, — безапелляционно заявила тетя Паша, выслушав меня. — Сейчас мы для вас баню истопим.

Поздним вечером, вымывшись в бане, я впервые с начала войны лег спать на кровать. Рана моя была промыта и искусно забинтована чистой марлей…

Проснулся я, когда солнце было уже высоко. За окном ветер колышет густую высокую рожь. Ни выстрелов, ни стонов раненых, ни лающей команды гитлеровских офицеров. Будто и нет войны.

Деревня Зайцы, ставшая моим приютом, лежала в стороне от бойких дорог. Но фашисты уже дважды наезжали сюда и успели ввести свои порядки. Они запретили крестьянам работать коллективно, распределили по дворам колхозный скот (через несколько недель он был изъят «для нужд доблестной германской армии»), порезали добрую половину деревенских кур и гусей. Поддерживать «новые порядки» оккупанты поручили предателю из соседнего села Топоры Анисиму Солодухину, приказав величать его «паном».

Мне очень повезло: хозяйка моя, Прасковья Никитична Химкова, была коммунисткой. До войны она работала директором семилетней школы. Эвакуироваться не успела из-за малолетней дочери и больного старика отца. Вместе с ними жила сестра Химковой с двумя детьми. Я был первым, но не последним бойцом Красной Армии, кого выходила и спасла эта мужественная женщина.

Прасковья Никитична рассказала, что по решению Невельского РК ВКП(б) в этих местах должен дислоцироваться партизанский отряд. Пока связей с ним она не установила, но какие-то отряды, не то белорусских партизан, не то красноармейские, вышедшие из окружения, уже действуют на дорогах к Невелю.

— Найдем их, — говорила, улыбаясь, Химкова, — и уйдем в лес, сперва вы, а потом и я. А пока — отлеживайтесь, набирайтесь сил.

Я оброс бородой, носил бумажный рабочий костюм. Днем отсиживался в сарае, а вечером возвращался в хату хозяев.

Соседям сказали, что я двоюродный брат Прасковьи Никитичны. Они, конечно, догадывались, кто я, но по молчаливому уговору ни о чем меня не расспрашивали. Когда в деревню приезжали гитлеровцы или наведывался их ставленник Солодухин, или Солодуха, как называли предателя крестьяне, я через огороды выбирался в овраг и оттуда с тоской глядел на синеющий вблизи бор. Как мне хотелось попасть к партизанам!

Проходили дни. Время не шло, а ползло со скоростью улитки. Рана моя быстро заживала. Вечерами я беседовал с отцом Химковой Никитой Филипповичем, мудрым стариком, правильно понимавшим сложность обстановки в стране. Иногда в нашей беседе участвовали соседи. Особенно запомнился мне пожилой колхозник, которого в семье Химковых уважительно называли «дядя Гриша». Рассуждал он примерно так:

— Солодуха говорит, что немцы — добрый народ и будут у нас наводить порядок. Подумаешь, нашлись благодетели! Это все равно, что залезет в мою кладовую вор. Я его на месте преступления застану да спрошу: «Зачем пожаловал с мешком?» А он мне в ответ: «Дядька Гриша, уж больно добро твое лежит в беспорядке, так вот пожалел я тебя, мужика бесхозяйственного, и сломал замок, чтобы вещички твои в порядочке разложить». Да разве могу я поверить вору? Неужели непонятно, зачем Гитлер послал своих разбойников в наш советский амбар? А Соло духе что? Подлец он и продажная тварь.

Однажды вечером Прасковья Никитична привела в дом молодого черноглазого парня и представила его как учителя.

Борис, так назвал себя при знакомстве учитель, остался ночевать. Мы вышли с ним во двор и направились к сараю. Ночь была тихая, теплая, тяжелая от звезд.

— Михаил Леонидович, а ведь я не учитель.

— Знаю, Борис.

— Как так знаете?

— Да вот так. Я сам — учитель, а ведь ты знаешь пословицу; рыбак рыбака видит издалека. Скажи откровенно: кто ты?

— Партизан я, товарищ Воскресенский. За вами пришел.

На другой день утром я простился с семьей Химковых и вместе с Борисом ушел в лес. На этот раз я шел не прятаться от врага, а бороться с ним. Было это 7 августа 1941 года…

За рекой Ущей в лесной чащобе спрятался хутор Парамки. До ближайшей деревни от него — добрый десяток километров. Глухое место. Редко заглядывали сюда посторонние люди: зимой иногда наезжали лесозаготовители, ранней весной заходили охотники.

В середине июля 1941 года здесь встретились две группы красноармейцев, выполнявшие в прифронтовой полосе специальное задание. Первую группу вел политрук Пенкин, второй командовал старший лейтенант Паутов. Группы объединились в партизанский отряд, которому сами же бойцы дали имя прославленного летчика Валерия Чкалова.

На местах недавно прошедших боев партизаны организовали сбор оружия и боеприпасов. Разыскали минное поле, разминировали его и запаслись взрывчаткой. В лесу было найдено небольшое стадо скота, которое отгонялось на восток, но так и не добрело до места назначения. Разрешился таким образом и вопрос с питанием.

Каждый день из отряда уходили на боевые задания группы партизан. На большаках, ведущих к Невелю, они ставили мины, устраивали засады. Успели уже взорвать несколько мостов на шоссейных дорогах.

В отряд чкаловцев и вел меня Борис. В полдень мы остановились у знакомого крестьянина в лесной деревушке Вильне. Здесь мой проводник исчез, приказав ждать его день, другой. Как я понял потом, партизаны в Вильне устраивали новичкам нечто вроде карантина. И опять началось томительное ожидание.

Борис появился на третьи сутки и, как ни в чем не бывало, будто мы расстались с ним вчера вечером, разбудил меня со словами:

— Хватит загорать. Михаил Леонидович Пошли!

В Парамках нас встретила хозяйка хутора — вдова лесничего, жившая здесь с двумя взрослыми дочерьми. Она пригласила нас покушать. В это время в сенях раздались твердые шаги. В комнату вошел плотный, среднего роста человек с автоматом. На рукавах его гимнастерки алели звездочки, в петлицах было по три кубика. Серые умные глаза глядели строго и пытливо. Это был политрук Пенкин.

Борис вскочил и замер в положении «смирно». Я тоже встал.

— Вы кто будете? — обратился ко мне вошедший.

Я назвал себя и начал было говорить о том, как попал сюда, но Пенкин прервал меня:

— Выйдемте на улицу.

У дома присели на скамейку. Я подробно рассказал о себе, о том, как оказался в тылу, о встрече с Борисом. Пенкин внимательно выслушал меня, затем спросил:

— Вы коммунист?

— Да, член партии с января сорок первого года.

— А где ваш билет?

— Как где? Конечно, со мной.

Меня тогда удивил такой вопрос. Позже я понял, что от моего ответа зависело решение командира — принять меня в отряд или нет. За месяц скитания по вражеским тылам ему немало встречалось людей, которые называли себя коммунистами, а партийных билетов не имели — уничтожали их «на всякий случай».

Я вынул свой партийный билет и подал Пенкину. Он внимательно пролистал его.

— Хорошо, товарищ Воскресенский, будете в нашем отряде. Сейчас пойдем в лагерь.

Он позвал Бориса. Откуда-то появился еще один молодой партизан с винтовкой на ремне, и мы вчетвером двинулись в сторону лагеря. Некоторое время шли просекой. Вокруг в вереске хлопотливо гудели пчелы.