Пять из пяти (СИ) - Уваров Александр - Страница 30

Мы нашли. Мы вышли нас сцену — тёмную, неосвещённую сцену.

— Что теперь? — спросила Вероника.

— Расскажи мне, — поприсил я. — Только коротко. Что ты должна была сыграть?

— Смерть, — ответила она.

— Это я понимаю. Какую? Как ты должна была играть?

— Операция…

— Что? — переспросил я.

— Операция. Пластическая. Мне должны были сделать пластическую операцию. На лице, на груди, на бёдрах.

— Хорошо, — ответил я. — Я постраюсь. Ты тоже пострайся. У меня проще. Меня просто должны были разрезать на куски.

— Зачем стараться?

— Мы будем выступать! — ответил я.

— Здесь? — удивлённо воскликнула Вероника. — Но здесь же нет никого! Зал пуст. Нет зрителей. Зачем выступать? Перед кем?

— Ты же не хочешь уйти? — спросил я.

В темноте я не видел её. Не мог рассмотреть. Но мнре показалось, что она опустила голову. И сжала плечи.

— Некуда… Не могу…

— Вот, — сказал я. — Мы же не можем уйти отсюда. Мы актёры! Мы будем выступать. Здесь, на этой сцене. Сейчас! Мне всё равно, куда подевался клуб. Всё равно, кто сыграл с нами эту скверную, глупую шутку. Но они, кто бы они ни были, не отнимут у нас бессмертие! Не отнимут! Мы плюём на них, Вероника! Правда?

Она молчала.

— Будем играть, — продолжал я. — Друг перед другом. Прямо здесь и сейчас. Бросай тряпки на сцену!

Рубашки, листки, обрезки и обрывки ткани — мы бросили их на сцене.

— Нам нужен свет, — сказал я.

И чиркнул спичкой.

— Здание загорится! — испуганно воскликнула Вероника.

— Пусть, — сказал я. — Оно нам нужно на наши сорок минут. Потом — пусть… пусть гибнет! Гибнет! Здесь только мы!

Ткань вспыхнула. На сцене разгорался огонь.

— А теперь? — спросила она.

— Сбрасывай куртку, — ответил я. — Мы будем играть — двое одновременно. И будем скульпторами друг для друга. И ещё… возьми краску. Только два тюбика… Возьми любой. Мы же актёры… Грим, понимаешь? Нужен грим… Один для меня оставь…

Я протянул ей тюбики с краской.

И начал раздеваться.

Белый песок на обочине дороги налип на ботинки.

Каждый мой шаг сопровождало тихое, навязчивое шуршание.

Они услышали звуки моих шагов и замолчали.

— Господа!

Крик мой не пробился сквозь туман, увяз и растаял.

Но они были рядом, совсем рядом. Они должны были меня слышать.

Ответа я не дождался.

— Я к вам… Вам актёры нужны? Меня пригласили!

Я сделал шаг вперёд — и увидел в расступающихся волнах тумана размытый контур автомобиля. Приземистого, грифельно-серого, брюхом настороженно прижавшегося к дороге.

Мигнуло тусклое серебро стекла — я подошёл к машине.

Распахнулась дверь — спереди, справа.

Лёгкий запах табака, тихая музыка. Кажется, что-то из "Волшебной флейты"…

— А мы стекло не опускаем, прислушиваемся. Вдруг заблудится гость дорогой.

Голос низкий, хриплый. Точно — один из тех, что я слышал.

"Они как будто простужены".

И точно: человек, наполовину высунувшийся из машины мне навстречу, держался одной рукой за горло, а второй поправлял серый пуховый шарф, плотно обмотанный вокруг шеи.

"Лето же! Пиво холодное пили?"

Человек кивком показал на на заднюю дверь.

— Садись сзади, — выдавил он. — Там уже есть один… актёр…

— С горлом нелады? — спросил я, открывая дверь.

— С головой у меня нелады, — ответил встречавший меня. — Повесили нас с Коляном на днях… на репетиции. Вот и хрипим оба… Колян — это водитель, да. Хороший водитель, да головой крутить ему тяжело. Нам теперь выступать нельзя. Пока не вылечимся. А вообще, мы — акробаты. Хорошие акробаты, да… Садись, актёр, не стой. Мы только вас двоих забираем. Так что ехать… пора.

Я сел в машину и захлопнул дверь.

— Хорошая машина, да… А у нас крепления страховок сорвались. Халтурщики эти ассистенты, да…

Водитель завёл машину и баюкающее, колыбельное тепло прошло по салону.

Нависший над сценой занавес охватило пламя, оранжевая волна огня хлынула в зал, подгоняемая сквозящим, воющим, поминутно усиливающимся ветром — и испепеляющие огненные столбы взвились вверх, к дрогнувшим в звон люстрам.

Мы стояли в кольце пожара и тела наши казались багровыми, распухшими, как будто распираемыми изнутри подогретой на огне кровью.

Зал освещён был теперь до самых дальних своих уголков последним, красно-оранжевым светом и треск раздираемой огнём обивки сидений казался мне громом аплодисментов.

— Пора! — закричал я.

Вероника кивнула. Она задыхалась, кожа её сжималась в предчувствии ожогов.

Она спешила умереть. Страх остаться стал для неё невыносимым.

Она ударила меня ножом — в живот.

Еле-еле.

— Ты так и кожу не проткнёшь, — укоризненно сказал я ей. — Нельзя так поступать. Ты оставишь меня одного в театре, а это неправильно…

Я приложил лезвие к ложбинке между грудей — и повёл вниз.

Она вскрикнула, попыталсь отпрянуть, но второй рукой я схватил её за плечо, удержав на месте.

— Стой… Смотри… Вот так надо, так!

Мне казалось, что кровь её, едва вытекая из раны, сразу же свёртывается в палящей жаре.

— Я попытаюсь…

Мы услышали страшный, нарастающий треск и грохот.

— Там!

Она показала пальцем на стену огня за моей спиной.

— Колосники рушатся, — сказал я. — Ещё минута, две… Не больше…

В отчаянии она ударила меня кончиком лезвия в горло. Слюна моя стала кисло-солёной, и чёрные мушки закружились перед глазами.

"Нельзя терять сознание, нельзя!.."

Я обхватил её за талию, чтобы удержать от бегства в огонь глупую её плоть — и резал, резал, ударами с размаху взрезал кожу, вскрывал ей живот.

Она же в ответ — словно пилой водила ножом по моей груди…

Дождь жёлтых искр сыпался на нас. Мир превратился в сжимающуюся, сдавливающую нас со всех сторон на пятачке несгоревшей сцены огненную сферу.

Воздуха было всё меньше.

— Ну, умрём же мы когда-нибудь? — шептала она. — Я уже не могу… когда-нибудь…

Огонь подобрался вплотную — и бросился на нас, накрывая слепящим, оранжевым светом.

Нож выпал у меня из рук.

Я сидел на заднем сиденье. Молчание моё было неловким и напряжённым. Я водил пальцем по велюровой серой обивке.

"Что сказать им?"

— Пора, — проспел водитель и вывернул руль.

Машина мягко тронулась с места и покатила по аллее, набирая скорость.

Лимонный свет фар метра на два впереди рассеял туман, протёк сквозь него, высвечивая грифельную полосу дороги.

— А я болею…

Только теперь обратил я внимание на человека, сидевшего рядом со мной на заднем сидении. Второго пассажира.

— Коллега твой, — сказал сопровождающий и почему-то попытался рассмеяться, но не смог, только всхлипнул резко и сглотнул слюну.

— Ага, — подтвердил водитель. — Всё молчал, молчал… А как тебя увидел — так сразу разговорился.

— Разговорился, да, — подтвердил отдышавшийся сопровождающий.

Я повернул голову…

Человек, что сидел рядом со мной, был маленького роста. Он был бы похож на ребёнка, если бы не отчётливо видные в тёмных волосах редкие седые пряди. И лицо — лицо уставшего, вымотанного жизнью человека. Лицо в мелких морщинах, серые губы в печальной и тихой улыбке. И только в глазах, умных и светлых, было немного радости.

Он был похож на грустного ребёнка. Но был, конечно, взрослым. Трудно было определить его возраст, но мне почему-то показалось, что он ещё молод… Не знаю, почему я так подумал. Может, именно из-за этих вот радостных глаз.

Или просто потому, что выглядел он усталым, но не близким ещё смерти.

— А я болею, — повторил он. — Вот волосы слипаются, колтун скоро будет…

— Их мыть надо, — посоветовал водитель.

— Надо, — согласился мой сосед. — Скоро силы вернутся ко мне… Тогда ты увидишь, каков я на сцене. И остригу, остригу проклятые эти волосы! Обрею голову — и будет легко… Правда!