Пять из пяти (СИ) - Уваров Александр - Страница 26

Зал аплодировал. Наверное, не так как Карлику, но уж точно не меньше, чем Повару.

"Спасли" сказал распорядитель.

Ассистенты потянули канаты, вытаскивая труп Боцмана со сцены.

— Ему укол сделали, — сказала Вероника. — Чтобы он ругаться на сцене не начал и представление не сорвал. А тебе понравилось?

Труп Рыжего потянули вверх. Кровь с ног его капала и капала на сцену, даже тогда, когда и труп скрылся где-то вверху…

"Хорошо" шептал распорядитель в неотключенный микрофон. "Хорошо получилось, хорошо…"

— Всё не по правилам, — ответил я. — Что бы ни говорили, но на сцене было два актёра. А скульптор не играл вообще. Не считать же игрою его монолог!

— Ты придираешься, — обиделась Вероника. — Сделали всё, что могли… А мне понравилось! Красиво!

"Не по правилам" подумал я. "Всё не по правилам…"

Под утро туман ватным колпаком накрыл парк.

От серой, глухой земли веяло зябкой сыростью; онемевшими от холода пальцами раздвигал я переплетённые ветви деревьев, пробираясь к заброшенной дороге в глухом углу городского леса; брёл, спотыкаясь, и волны тёмной травы обтекали мои ноги; бродягой шёл сквозь дождевой предрассветный сумрак.

Старик шёл на два шага впереди меня. Он ни разу не оглянулся, словно уверен был совершенно, что я не убегу, не замедлю шаг, не отстану и не потеряюсь.

Он шептал что-то себе под нос. Он суковатой дубинкой сбивал росу с тянущихся к земле ветвей и капли летели мне навстречу. Холод пробирал.

— Ты когда звонил? — спросил меня старик.

— Давно, — ответил я. — Ещё вечером…

Потом подумал и добавил:

— Вчера вечером.

— Понятно, — проворчал старик. — Не сегодня. Сегодняшний-то вечер ещё не наступил. И позавчерашний слишком далеко ушёл. Слишком далеко, его уже не догнать, не поймать, не вспомнить. И что сказали тебе?

Мне не нравилось, совсем не нравилось то, что старик мне тыкает. Мне же никак не удавалось перейти на "ты"; язык (не то по привычке именно так общаться с людьми пожилыми, много старше меня, не то потому, что смущение от встречи со непонятным, на сказочного колдуна похожим стариком ещё меня не покинуло) меня не слушался и каждый произносил "вы".

— Сказали вас найти.

— И ты?

"Что он дурачком притворяется?" с раздражением подумал я.

— Нашёл вас.

— Где?

— Там, где и сказали найти. На конечной остановке автобуса номер шестьсот тридцать два.

— И ты меня сразу узнал?

"Ещё бы! Ты же был в полосатом банном халате! Немногие в таком виде ходят по городу. Впрочем, ты и сейчас в полосатом банном халате. Немногие в таком виде гуляют по парку, да ещё и в предрассветный час".

— Сразу.

— Это хорошо, — сказал старик. — Ты сообразителен. Может быть, не глуп. Или даже умён. И сообразителен. Это очень хорошо! Вот…

Старик прозевал закрывшую ему путь сосновую ветку и она несильно, но всё-таки весьма чувствительно хлопнула его по лицу. Старик ударил по ветке дубинкой и прошипел какое-то проклятье на непонятном мне языке.

— Вот, — продолжил он через минуту, — ты и сам понять не можешь, какое полезное дело предстоит тебе сделать.

"И не хочу понимать".

— Я пытался, много раз пытался сделать карьеру в клубе, стать актёром, выйти на сцену, сыграть, наконец, ту единственную, лишь для меня написанную роль, которая со счастливой неизбежностью приведёт меня к предназначенному мне судьбой успеху… Тьфу, проклятье! Сколько же луж тут! А дождя, вроде, не было. Не было?

— Не было, — подтвердил я. — Я всю ночь бродил по парку, встречи дожидался…

— Пойти было некуда? — с некоторым беспокойством и (как показалось мне) надеждой в голосе спросил старик.

— Некуда, — ответил я.

— Это хорошо! — радостно воскликнул старик. — Это хорошо, что тебе некуда пойти. Когда человеку некуда пойти, он идёт в театр. Правильно?

— Наверное, — не слишком уверенно ответил я.

— В театр! — решительно сказал старик. — Правильно?

"Да чёрт с тобой!"

— Правильно, — согласился я.

— Ах, театр… — мечтательно произнёс старик. — Моя первая, последняя, единственная, вечная любовь! Ты знаешь, что у каждой вещи в театре есть запах? О, верь мне! Он есть! И у каждой роли есть запах: успеха, провала, вечной жизни, небытия. Поверь, я в буквальном смысле слова нюхом чую всё это. Нюхом! Но…

Старик горько вздохнул.

— Любовь моя безответна. Где эта сцена? Где мои зрители? Где роли? Где он, мой театр? Нет, нет его. Мечты… Когда-то давно, много лет назад, меня взяли в группу…

— В труппу? — переспросил я.

— Группу! — строго сказал старик, раздражённый, видимо, неуместным моим замечанием. — Ты мало знаешь о театре. О моём театре! Это особый, не виданный тобою ещё театр. Театр-жизнь, театр-откровение, театр-правда! Театр-бессмертие, театр-площадь, театр-цирк! Театр, который пуще рентгена просвечивает тебя насквозь, ни единого уголка не оставляя для лжи, притворства, лицемерия, что составляли прежде основу обращающегося ныне в прах прежнего драматического искусства. Театр, в котором ты сам становишься игрой, сам становишься ролью — и нет уже разницы между твоим театральным двойником на сцене и тобой, реальным. Ты и он — одно. И когда закончится сценическая жизнь, закончится и твоя жизнь тоже. Но вот…

Он замолчал. И шёл в тяжёлом, глухом молчании минут десять.

Я не спрашивал его ни о чём. Не просил продолжить рассказ свой.

Я был уверен в том, что он в любом случае не выдержит — и скажет всё, всё что хотел сказать.

Так оно и случилось.

Путь наш уже близился к концу. Деревья редели, лес расступался — и молочный воздух обтекал нас широко и свободно. Мы шли уже по краю поляны, выходя на открытое место.

— Мне предложили сыграть… — продолжил старик. — Вот так, как тебе сейчас. Конечно, я согласился. И пришёл… Вернее, меня привезли в клуб. Это было давно, ещё лет двадцать назад. Я готовился к выступления; репетировал, долго, тяжело… Роль свою знал назубок, и даже ночью, в полусне, твердил заученный текст. Каждое движение я оттачивал часами, пытался даже немного подправить сценарий…

— Пьесу? — опять влез я с ненужным вопросом.

И тут же приготовился пожалеть об этом. Старик не договорил, не сказал, возможно, самого главного, а я опять могу вывести его из себя, спровоцировать на грубость или какую-нибудь глупость и тогда ещё неизвестно, согласиться ли он вести меня дальше, к поджидавшей меня машине; вести по извилистой, едва заметной в густой траве тропинке через простиравшийся перед нами дикий, заброшенный, совершенно мне незнакомый пустырь.

Но старик не обиделся и даже не повысил голос.

Должно быть, ему надо было выговориться и он решил не обращать внимания на глупые мои вопросы.

— Сценарий! — повторил он и продолжил. — Да вот… Готовился… Я должен был выступать вторым. Из пяти… Ты знаешь, что это такое? Нет, не знаешь! Неведомо тебе это пока, неведомо. Ну, ничего… Скоро, скоро ты будешь счастлив. Счастлив как никогда ещё не был прежде! А я… Сказал что, возможно, актёры сами могли бы играть свои роли. Сами! Понимаешь, что это значит? Без надзора на сцене, без старших партнёров… Э, да что я тебе говорю! Ты же совсем ничего пока в этом не понимаешь! В общем, всё могло быть по-другому. Измениться! Представляешь? Актёр, один, выходит на сцену. Сам работает с реквизитом, сам работает с собственным телом. Ведёт свою роль, играет — до конца, до конца! И, даже потеряв сознание, остаётся на сцене. До последнего, до истечения крови, до исхода духа из тела! Каково? Только он и зрители. Один на один с залом! Что ты думаешь об этом?

"Ничего не понимаю…"

— Хорошо, — ответил я.

Старик раздражённо взмахнул рукой и воскликнул:

— Да так ли надо говорить о великой идее?! "Хорошо"… Хорошо, когда зайчики скачут на детском утреннике. Когда в провинциальном театре ставят авангардную пьесу и хотя с десяток билетов удаётся продать. Вот это хорошо! А то, что предложил… Этого не было! Понимаешь? Даже у них, в клубе…