Пять из пяти (СИ) - Уваров Александр - Страница 18

Потом, отдышавшись после остановки, разворачивалась — и тихо, вдоль стены (я не мог этого видеть, но готов был поклясться, что шла она именно так, да и по ползущим по полу коридора теням можно было кое о чём догадаться) пробиралась в соседнюю клетку.

— Во даёт! — восхищался Рыжий. — Ты чего пришла-то? Повар совсем никакой, размяк, бедолага, вконец раскис.

Она смеялась.

— А, может, я к тебе. Или ты тоже раскис?

Рыжий не отвечал. Похоже, каждый раз после этого вопроса настроение у него портилось.

Один раз (во время третьего уже прихода неугомонной Вероники) он не выдержал и крикнул:

— Да тебе-то что? Чего тебе от нас?

— Мужиков тут нет, — ответила Вероника. — Одни гении, чёрт бы вас всех драл! Один раскис, к бессмертию, видите ли, готовится. Второй — псих… Ещё один…

Тут она, похоже, весьма осторожно в сторону моей камеры пальцем показала.

— …Вообще непонятно зачем тут ошивается. Тоже кусочек счастья выпрашивает. А так, чтобы даму повеселить, отдохнуть культурно, так никого не найдёшь. Охрана — и та куда-то исчезла. В каморке своей, должно быть, отсиживается. Мудаки все, вот что я скажу! Собрались тут, и сказки друг другу рассказываете. О восхищённых зрителях, о гениальных сценариях, об игре своей неповторимой, о вечной памяти… Какая она вечная?

— Ну ты, это… — обеспокоено забормотал Рыжий.

Свет вспыхнул — никем не ожидаемый, внезапный, пролившийся в испуганно сжавшиеся зрачки обжигающим белым потоком.

Он застал глаза врасплох, он ослепил — и слепота не отступала минут пять. И долго ещё потом разноцветные точки плыли перед глазами, и мы вытирали с уголков век проступившие слёзы.

— Вот уже плачем, — пошутил Рыжий. — Ребята, я ещё с вами. Мы ещё…

— Молчи ты! — оборвал я его. — Чего, расчувствовался? Очень вовремя, рыжий клоун, очень вовремя. Какое счастье нам быть теперь вместе. Мы очень любим друг друга, не так ли? Мы жить не можем без этой любви? И зрители любят нас. Так, Рыжий? Нашит имена напечатаны в программках, везде расклеены афиши… Хоть что-то мы от жизни получили, рыжий друг. Поделись секретом своего успеха, я тебе кое-что о себе расскажу. У меня было много денег, роскошная машина, две квартиры. Одна — в центре Москвы, другая — на Волгоградской проспекте. А какой ремонт, какой роскошный ремонт я сделал! Знаешь, какие я установил светильники?

— Жалко тебя, — ответил Рыжий. — Вот теперь почему-то жалко… И убить хочется, и жалко. Вот как оно складывается…

— Начинается, — прошептала Вероника. — Несут его, несут…

— Как это? — удивился Рыжий. — Почему? С ним что-то уже сделать успели? Он сам идти не может?

Рыжий вытянул шею, тёр глаза, пытаясь рассмотреть хоть что-нибудь на залитой до краёв светом, отрезанной от нас сплошным белым занавесом лучей сцене.

— Да не вижу я!

Рыжий щёлкал пальцами по наушникам, снимал их, тряс и снова надевал.

— И не слышно ничего… Где этот… старший?

— А я вижу, — сказала Вероника. — Везут…

Я в клетке. Черенком ложки рисую на сером бетоне пола круги. Они получаются неровные, то растянутые, то сплющенные. Иногда проведённая мною линия переходит в спираль, на втором витке я обрываю рисунок.

Мне мешают. В соседней клетке суета. Шум. Крики.

Вероника и Рыжий раздели Повара. Но от Повара-то шума никакого. Он не сопротивляется, он бормочет что-то себе под нос и иногда тихо стонет.

— Тебя, думаю, и на сцене разденут, — говорит ему Вероника. — Как же иначе тебя приготовить? Привыкай, окорок!

— Гад! — радостно орёт Рыжий. — Голый! Голый гад!

Кто-то из них (всё-таки Вероника, полагаю) смачно шлёпает Повара по заднице.

— Ну, зачем вы так? — упрекает их Повар. — Для чего же глупости эти? Вы мешаете мне, а мне так много ещё нужно сделать…

— Ремнём его! — радуется Рыжий.

— Так нельзя, — возражает Вероника. — Мы артисты, мы не охранники. Нам нельзя бить. Да и следы останутся.

— Да кому он нужен! Кто его зад проверять будет?

— Меня, конечно, разденут перед выступлением, — еле слышно шепчет Повар. — Тут-то всё и обнаружится… Вас накажут, друзья мои. Вероника, я люблю тебя и всегда любить готов. Только оставь меня, не тереби понапрасну член мой. Если б вы знали, что в душе моей творится, что переживаю я сейчас…

— А зачем ты в артисты пошёл?! — наседает на беднягу разбушевавшаяся Вероника. — Ты же и вправду поваром был. А зачем это повару от плиты да на сцену идти? Не было такого, и быть не может, чтобы по доброй воле кашевар да по проклятой театральной стезе пошёл. Мы не обманешь, пузан. Жопу-то такую не на баланде театральной наел!

И снова я услышал шлепок.

— Пустите же! — взмолился Повар. — Не обнажайте мне интимных мест, ибо они только для сцены.

— Ишь, заговорил как! — воскликнула Вероника. — А ну, признавайся, от каких грехов в клетке прячешься? Кого ты на кухне своей отравил?! Вот я тебя сейчас!..

Не знаю, что они там удумали сделать с Поваром. Кажется, с ним ничего нельзя уже было сделать.

Да только шум привлёк внимание охранника. Он, похоже, в наши края и не собирался, и не пошёл вовсе, если бы слышал только крики (к кикам-то он привык). Но вот шлепки и возня странная — это в новинку ему было, а новинки охранников раздражали, поскольку мешали спокойному и ровному течению дежурств.

Дежурил в тот день не Боцман, а какой-то новенький (поджарый, рослый — новых для чего-то набирать стали). К проказам актёрским непривычный.

Охранник с необычной для представителей его профессии резвостью вбежал в камеру, врезал больно Рыжему (как же тот взвыл!), а Веронику, схватив за волосы, вытащил в коридор.

— Вы так добры, — прошептал вслед охраннику Повар. — Позвольте пригласить вас на моё представление.

— Кретины! — пыхтел охранник, отбиваясь от разъярившейся Вероники. — Возись с вами… Да если хотите знать…

— Это удивительное представление, — Повар бормотал себе под нос, расхваливая будущий свой спектакль, и не обращая при этом внимания на то, что охраннику решительно наплевать и на его слова, и на все будущие представления клуба, да и, пожалуй, на самого Повара, коего он спас от домогательств коллег по актёрскому цеху исключительно из соображений поддержания дисциплины и порядка, а не отнюдь не из-за уважения к артисту или, тем более, не из-за любви к нему. — Это совершенно необычное представление. Сначала, представьте, меня разденут. Но не так, как сейчас. Вовсе не так! Это не для глупых проказ, к которым я и сам когда-то имел склонность, да теперь вот совершенно охладел, а совсем для другого. Для великого действа, священного, можно сказать! Я почему теперь так вял и малоподвижен? Вовсе не из-за комплекции своей и не из-за некоторого смятения чувств, которое, признаться, я испытываю. Я сосредоточен на одном, и одно направлении мысли…

— Заткнись! — заорал охранник.

Вероника, изловчившись, заехала ему ногой по гениталиям.

— Швабра крашенная!

Охранник застонал и согнулся в полупоклоне.

— Вот нет у тебя уважения к личной жизни, — сказала ему Вероника и, подмигнув мне (я бросил на минуту чертёжные свои работы — свара эта совсем замучила меня и окончательно испортила мне настроение… просто сидел на полу и смотрел по сторонам), прошла по коридору, подчёркнуто вульгарно раскачивая бёдрами.

— Нет уважения, — повторила она, дойдя до поворота, за которым (чуть в стороне от прочих) была её клетка. — Потому что ни у кого тут личной жизни нет. Если у человека есть личная жизнь — ему ваша слава вонючая не нужна. А меня вся личная жизнь закончилась, вот я с вами, дураками, и мучаюсь. Рыжий, чего ради я с вами мучаюсь?

— С нами хорошо! — всхлипнув и рукавом вытерев нос, крикнул ей Рыжий (охранник здорово заехал ему кулаком… нет, не правильно, не правильно охранник поступил — сезон уже открыт, и Рыжего с опухшим носом на сцене заменить некем…). — Знала бы ты, с какими людьми!..

"Знаю" крикнула (уже из камеры) Вероника.

И с грохотом захлопнула дверь.