Командарм (СИ) - Мах Макс - Страница 16

— Так что ж? — пожимает плечами Кравцов.

— Тогда зови! — соглашается Кайдановская и подносит стакан к губам.

— Друзья называют меня Максом, — доски пола холодят ступни, но лоб горит как в лихорадке, и словно от озноба вздрагивает временами сердце. — Мама тоже звала меня Макс…

— Макс, — повторяет за ним Рашель. — Максим. — пробует она на вкус полное его имя. — Товарищ Кравцов… — щурится она, откладывая дымящуюся папиросу на блюдечко со сколотыми краями. — Товарищ командарм… Командарм… — стакан возвращается на табуретку, и женщина встает с дивана, открываясь взгляду Кравцова во всей своей волнующей наготе. — Иди ко мне, Макс! — произносит она вдруг просевшим на октаву голосом. — Обними меня, пожалуйста! Скорей! Сейчас! Сейчас же…!

Занятия возобновились в четверг и увлекли Кравцова сразу же, с первой утренней лекции. Если честно, он не много от них ожидал. Ну, может быть, думал Макс, ему бы не помешал основательный курс штабного дела. Да и оперативное искусство совсем не плохо бы отточить, опираясь уже не только на живую практику доброго десятка кампаний, в которых привелось участвовать, но и на теорию, разрабатывавшуюся, в том числе и такими крупными специалистами своего дела, как генерал Свечин. Но тем утром учебный день начался вовсе не с военных предметов, а с лекции по политэкономии, которую дал им — слушателям разных возрастов и разного уровня подготовки — Александр Александрович Богданов. Богданов являлся одним из старейших русских марксистов и обладал вдобавок к обширным и глубоким знаниям в областях социальных наук, невероятным талантом популяризатора. Возможно, он проигрывал многим лидерам революции, тем же Ленину, Троцкому или Зиновьеву, в качестве митингового оратора. Но лектор — в истинном, университетском смысле этого слова — он был, что называется, от бога. Кравцов, во всяком случае, слушал Александра Александровича с неослабевающим интересом, хотя и сам — в свое время: в обеих, судя по всему, жизнях — изрядно изучил предмет. Помнил он и критику, которой подверг Богданова Ленин в своей весьма спорной философской книжке "Материализм и эмпириокритицизм". Самому Кравцову, однако, позиция Маха и Авенариуса была куда как ближе, да и особой путаницы в "философских вопросах" Кравцов у Александра Александровича не находил.

Следующее занятие было посвящено не менее интригующей теме: психологии народных масс в период смуты, войны и революции. Лектор — профессор Рейснер — был шапочно знаком Кравцову еще по Петрограду семнадцатого. Гораздо лучше Макс помнил дочь Михаила Андреевича — Ларису, с которой едва не завел бурный роман, мелькнув перед ее жарким взором, как раз между оставленным "в прошлом" Николаем Гумилевым и не успевшим еще войти в ее сердце и жизнь Федором Раскольниковым.

И Богданов, и Рейснер рассказывали много и о многом. Не то, чтобы что-то из этого оказалось для Кравцова внове, но, с другой стороны, прошло уже немало времени с тех пор, как он обременял свой ум систематическими занятиями. Ему было интересно их слушать, и мысли, изложенные вслух и не последними в своей области специалистами, помогали не только восстановить былую систему знаний, но и организовать ее по-новому, воссоздав и совместив в ней разнородные блоки знаний самым причудливым, но непротиворечивым образом. Соответственно, Кравцов больше слушал и думал, осмысливая с помощью Богданова всплывшие в памяти обширные отрывки из "Научного коммунизма" и "Политической экономии" академика Румянцева или восстанавливая, буквально "реставрируя" под академическое "бормотание" Рейснера, читанные и в этой, и в "той" жизни труды Лебона и Фрейда, Вильгельма Райха и Чарльза Миллса. Он почти не записывал, да и некуда было. Разве что в сборник стихов Надсона, где на полях и между строк оставалось еще довольно много места. Однако по ходу занятий Кравцов обнаружил, что память его работает на удивление хорошо и на редкость эффективно. Она не только выбрасывала "на-гора" любые потребные сведения, однажды с умыслом или без оного захваченные ее казавшейся теперь безграничной сетью, но и позволяла запоминать сказанное едва ли не дословно. Впрочем, Максим Давыдович не обольщался. При ближайшем рассмотрении цитаты, всплывавшие в памяти, оказывались недостаточно точны, а сведения "зияли" лакунами, но, с другой стороны, все это было намного лучше, чем вообще ничего. Так что нежданному подарку судьбы — бога, черта или физиологии — следовало радоваться, не подвергая его бессмысленной и излишней критике. Вот ревизовать "подарочек" отнюдь не помешало бы, но исключительно с целью узнать, что еще ценного и полезного можно из этого "кладезя" извлечь.

После перекура, когда одни слушатели с потерянным видом пытались осознать "что это было", а другие приходили в себя после напряженной мыслительной работы, настала очередь долгожданной "истории военного искусства". Занятие вел генерал Новицкий, которому ассистировал некто Шингарев — высокий, крепкого сложения мужчина, с крупными чертами лица и глубокими залысинами в светлых редеющих волосах. Одет он был, разумеется, в военную форму. Носил ее без затруднений, и своей выправкой со всей возможной определенностью указывал на принадлежность к офицерам Генерального Штаба. К кадровым штабс-капитанам или даже полковникам старой армии. Зачем Шингарев пришел на лекцию Василия Федоровича, сказать было трудно. Ни в каком ассистировании Новицкий, разумеется, не нуждался, да и разговор достаточно скоро стал общим. Тема лекции — действие оперативных объединений в условиях стратегической неопределенности — живо захватила слушателей, многим из которых было что сказать по обсуждаемому предмету. Во всяком случае, как только участники дискуссии поняли, о чем, собственно, идет речь.

— Позволю заметить, что в данном случае ни о каком искусстве не могло идти и речи, — сказал в какой-то момент Шингарев, и Кравцов его, наконец, вспомнил.

— Ну, конечно! — резко произнес он, вставая. — Вы ведь определенно рассчитывали сбросить дивизию красных в реку, не так ли, Николай Эрастович?

Услышав вопрос, Шингарев, распинавшийся перед слушателями уже минут пять и на беду свою приведший в качестве иллюстрации своего тезиса тот давний эпизод, замер и побледнел.

— У вас же бронепоезд, — Кравцов с интересом смотрел на военспеца, совсем недавно воевавшего на стороне Деникина. — Кажется, "Иоанн Калита" с морскими шестидюймовками, — наморщил он лоб, как бы припоминая. — Припасли для флангового удара. Я не ошибаюсь?

— Простите? — сверкнул стеклом круглых очков Новицкий.

— Да, вот у нас с товарищем Шингаревым давний спор нерешенным остался, — самым серьезным образом объяснил Кравцов. — Ведь так, Николай Эрастович? Ведь я не ошибаюсь? У вас полк… Неполного состава, это факт. Поручик Львов, царствие ему небесное, позже на допросе показал, всего тысяча сто штыков. Один нюанс, в бригаде товарища Саблина, а именно он находился на левобережье, а не вся Шестнадцатая дивизия, как вы изволили только что довести до присутствующих… Эдак, и ваш полк можно дивизией назвать или даже, бери выше, корпусом… по принадлежности, так сказать. Но вернемся к нашим баранам. К утру седьмого июня в бригаде товарища Саблина едва ли набиралось бойцов в строю на батальон — от четырехсот до пятисот штыков, я полагаю — патроны вышли, пушки разбиты, да и все равно снарядов для трехдюймовых орудий с мая месяца не было во всей армии. Положение усугублялось вашей батареей, товарищ Шингарев и бронепоездом. Нам же, я имею в виду и бригаду, и дивизию, и всю Девятую армию, труба выходила при любом раскладе. Охватывающий удар казачьей кавалерии, вы же помните, не оставлял нам много шансов. Но ночью охотники товарища Саблина взорвали пути на станции… Как бишь ее? Впрочем, неважно. Пути взорвали вместе с паровозом и одним из блиндированных вагонов, а штыковую на утро ваши люди не выдержали, и дивизия вышла из-под удара. И отсюда, вопрос: вы что конкретно хотели показать своим примером из области малой стратегии? Что верная тактика бывших прапорщика и штабс-капитана военного времени превозмогла численное превосходство, имевшееся у бывшего полковника Генерального Штаба? Вы это имели в виду?