Партизанские отряды занимали города - Жигалин Яков Павлович - Страница 17

Что дело обстояло именно так, подтверждает «Бюллетень штаба Копунско-Зоргольского отряда» об изгнании семеновских банд из Забайкалья 26 июня 1918 года:

«Общее наступление наших частей пехоты и кавалерии. После атаки взяли гору Тавын-Тологой — главную высоту. Взято несколько пулеметов, провиант. Потери со стороны противника большие, потери есть и с нашей стороны. Из-за бездействия кавалерии правого и левого флангов совсем семеновцев захватить не удалось, вследствие этого противник повел наступление на левый фланг. Копунцы и газимурцы далеко отступили с занятых позиций. Во время наступления на Тавын-Тологой аргунцы сделали набег на 86-й разъезд, где захватили много семеновских лошадей, имущества и многих перебили. Остальные бежали в Маньчжурию.

Штаб Копунского и Зоргольского отрядов»[19].

Какие выводы можно сделать при разборе сражения на Тавын-Тологое? Какие факторы влияли на исход операции?

Силы обеих сторон были примерно равны — по 8000 человек. Но у семеновцев было большое позиционное преимущество, превосходство в вооружении и обеспеченности боеприпасами. Следовательно, все решило политико-моральное состояние бойцов. Состояние деморализованной наемной семеновской банды не шло ни какое сравнение с высоким революционным энтузиазмом наших бойцов. И все же мы не выполнили задуманный план. Основные силы семеновцев бежали в Маньчжурию. Захваченные на Тавын-Тологое трофеи были малы. Семеновцам удалось увезти всю свою артиллерию.

Факт невыполнения аргунцами и Копзоргазом поставленной перед ними задачи говорил о недостаточной слаженности действий и дисциплинированности, о слабости чувства ответственности за выполнение боевых заданий. Сил Аргунского полка и Копзоргаза, составлявших около четырех тысяч сабель, было достаточно, чтобы отрезать путь отступления семеновцев или, по крайней мере, не дать увезти артиллерию.

Изгнав Семенова с родной земли, трудящиеся Забайкалья не могли заняться мирным трудом. С запада наступал новый грозный враг. Обманутые Антантой и своими офицерами, чехословаки подняли мятеж и вместе с русскими белогвардейцами захватили Сибирскую железную дорогу. Сергей Лазо был отозван на Прибайкальский фронт, вместо него командующим остался Фрол Балябин.

20 августа белочехи заняли Верхнеудинск, а из Маньчжурии со дня на день ожидалось новое выступление семеновцев и японцев. В таких условиях сопротивление Красной гвардии значило бы ее истребление. Было решено: армию распустить с оружием, партийному и советскому активу перейти на нелегальное положение и продолжать борьбу другими методами.

28 августа на станции Урульга Забайкальской железной дороги состоялась конференция партийных, советских и военных работников Забайкалья и Центросибири, на которой постановлено:

«1. Борьбу с врагами организованным фронтом ликвидировать.

2. Признать, что формы дальнейшей революционной борьбы должны сообразоваться с создавшейся международной политической обстановкой и должны быть направлены к использованию всех легальных и нелегальных возможностей и дезорганизации всех усилий наших врагов закрепить в пределах Сибири власть буржуазии и иностранного капитала и разгромить Советскую власть в России…»[20].

На этом закончился первый этап борьбы трудящихся Забайкалья за Советскую власть. Красные казачьи полки и отряды Красной гвардии были распущены по домам. Им посоветовали до поры до времени спрятать винтовки, пока изменится политическая обстановка, и большевики снова позовут народ на борьбу против атамана Семенова и иностранных интервентов.

С тяжелым сердцем расходились мы с Даурского фронта. Я поехал в Читу, чтобы сориентироваться в обстановке и получить указание, что делать и куда направиться. Но в Чите готовились к эвакуации, и мне предложили получить «липовый» паспорт на имя Бурцева Виктора Павловича и 300 рублей деньгами. Я ломал голову над тем, что же делать. Наиболее подходящий путь — ехать на восток. Но с Владивостока уже движутся японцы. Уйти в тайгу? Но в тайге долго не просидишь — голод выгонит. Я решил взять направление на запад, попытаться пробраться в большевистскую Россию. Но для этого надо где-то отсидеться, пока пройдет суматоха перемены власти. Я получил в арсенале винтовку, сотню патронов и поехал к знакомым на покос за Яблоновый хребет. Весь сентябрь я прожил на покосе. Помогал косить и убирать сено. Первое время отдыхал душой от шума, от людей, от постоянного высокого нервного напряжения, в котором находился с начала революции.

Но сенокос кончился. Мои знакомые уехали домой. Я остался один. Снова со всей остротой встал вопрос: что же делать? Знакомые приезжали за сеном, рассказывали про террор в Чите, привозили мне продукты. Я снова один, если не считать оставшейся со мной собаки. Конечно, собака не человек. С ней не поговоришь, не поделишься мыслями. Но вот однажды моя собака убежала и пропадала целый день. И я почувствовал полное, настоящее одиночество.

Удивительное дело. Давно ли я искал одиночества! Теперь же оно опротивело, стало невыносимым. Тяга к людям властно овладела мной. Я хорошо сознавал опасность своего появления в Чите, но оставаться на покосе уже не мог. Становилось холодно. Как только мои знакомые приехали за сеном, я с ними поздно вечером поехал в Читу. В Чите семеновская контрразведка охотилась не только за большевиками, но и за всеми подозреваемыми в сочувствии Советам. Я сбрил бороду и усы, но и с изменившимся обликом показывался на улице лишь поздно вечером. Прожил в Чите с неделю — то у родственников, то у одного рабочего. На мое счастье, в семеновской милиции оказался мой родственник, который устроил мне прописку в паспорте и помог выехать из Читы.

Темной октябрьской ночью в вагоне-теплушке выехал на запад «рабочий Бурцев В. П.» Я забился в угол вагона и не вылезал почти до Верхнеудинска. Несколько раз была проверка документов, но мой паспорт не вызывал подозрений, я только боялся встретиться с кем-либо из знакомых. И все- таки встретился. Кажется, на станции Тонхой, когда пошел с чайником за кипятком. И лицом к лицу столкнулся с однополчанином, бывшим учителем П. И. Силинским, моим близким другом, с которым мы провели всю войну на Кавказском фронте.

— Паша, ты куда? — наконец спросил я.

— Хочу пробраться в Иркутск. А ты куда?

— Я хочу дальше на запад, а если удастся, то постараюсь пробраться в Советскую Россию.

Поехали вместе.

В Иркутске на вокзале мы увидели одного товарища по Кавказскому фронту — Шустова, эсера… «Не выдал бы». Посоветовавшись, все же решили подойти. Он знал, что мы большевики, и понял, почему находимся здесь. Разговорились. Он посоветовал нам ехать немедленно дальше на запад. Шустов возвращался из Новониколаевска с кооперативного съезда и написал нам рекомендательное письмо в союз сибирских кооперативов Закупсбыт. По этому письму нас приняли на инструкторские курсы и устроили в общежитие.

Странное зрелище представляли собой жильцы этого общежития. Вместе с нами проживали и беженцы от большевиков из Самары, Симбирска, Казани. Они всячески ругали большевиков, изрыгали потоки лжи и клеветы, а мы вынуждены были молчать и уклоняться от споров на политические темы.

Нам очень хотелось знать, что делается в родном Забайкалье, и как бы в ответ на наше желание в Новониколаевск приехал С. П. Днепровский, наш земляк, большевик, забайкалец, вынужденный жить в Амурской области. Он работал в Амурском союзе кооперативов и приехал по делам в Закупсбыт.

Днепровский рассказал, что многим нашим землякам, бежавшим от Семенова, он помог устроиться в кооперативах на Амуре. Вскоре уехал обратно. Через два года нам опять придется встретиться, но уже далеко, на Амуре, и не в условиях тяжелого подполья, а на VIII съезде Советов Амурской области.

Однажды я зашел в столовую, сел за стол. Напротив меня сидел человек и изредка поглядывал на меня. Мне показалось знакомым его лицо. Мы узнали друг друга. Это — бывший заместитель председателя Забайкальского областного исполкома Совета депутатов Никитин. Он тоже скрывался в Новониколаевске. Позднее его арестовали и расстреляли. В Новониколаевске я встречался с большевиками-подпольщиками Бердниковой Е. В. и Антоном Бобра.