Орлята
(Рассказы) - Киласония Нази - Страница 35

Тоскливо и неуютно было в лесу без костра. Сырость пронизывала до костей.

Прошло полчаса, час… Над землей стоял яркий двурогий месяц. Как золотой горох, были рассыпаны по синему бездонному небу сотни звезд. Где-то близко хохотала сова. Жалобно выли волчата.

— И дернуло же меня снова послать сорванца! — сказал дед. — Еще заблудится…

— Не заблудится, — успокаивали женщины. — Степанка знает лес и болото, как родной дом.

Люди настороженно прислушивались к каждому шороху. Вот вблизи за деревьями что-то затрещало. Послышались человеческие голоса.

Все вскочили на ноги. Шло несколько человек, а вел их Степанка.

— Неужто легионеры? — встревожились крестьяне.

— В легионерских шинелях, в шапках с блестящими козырьками…

— Вот где конец нашим коровкам и лошадкам… Легионеры приближались. Вместе с ними молча шагал и сосед — предатель Бавельчик. Руки он залихватски — видно, гордясь собою, — держал заложенными назад. Степанка вьюном вертелся между легионерами и весело хихикал.

«Нарочно он их сюда привел, что ли?» — подумал дед, и с его губ сорвалось крепкое, ядреное ругательство.

— Добрый вечер, братцы! — поздоровались легионеры.

— Да это же наши ребята! — раздались обрадованные голоса. — Наши ребята пришли!

— Легионеров уже прогнали, — начали рассказывать партизаны. — В деревне теперь наши, красные. Паны, удирая, бросили свой обоз, а мы нарядились в их одежду. Вот мы и гостя к вам привели, Бавельчика. Разведите скорей огонь, полюбуйтесь на соседа нашего!

В один момент была собрана куча сухих веток, и вскоре запылал большой костер. Огонь взметнулся пышными красными языками.

Молодые партизаны в легионерской форме с винтовками в руках подвели Бавельчика к огню. Руки у него были связаны за спиной. Это был кряжистый, невысокого роста мужик лет под пятьдесят. На круглом, кирпичного цвета лице его топорщились густые седоватые усы. Маленькие черные глазки искоса поглядывали на людей, поглядывали хищно и трусливо.

Бавельчик служил лесником у пана Барановского, а потому и себя считал наполовину паном. Он шпионил за крестьянами, доносил, где они прячут лошадей и где находятся партизаны.

— Почему ты, Бавельчик, пришел к нам без своих панов? — спросил дед.

Бавельчик опустил голову.

— Почему ты не удрал с паном Пилсудским? Бавельчик молчал.

— Говори! — со злостью крикнул дед и потянул Бавельчика за связанные руки.

— Мы его захватили возле польского обоза. Он там воровал солдатскую одежду, — сказал один из партизан.

— Подлюга ты! Злодей! — ругался дед. Он сурово посмотрел на Бавельчика и плюнул ему в лицо.

Бавельчик задрожал с головы до ног и скрипнул зубами.

— Хватит! — сказал один из партизан. — Вы побудьте у костра, а мы с Бавельчиком пойдем прогуляемся… Марш, Бавельчик!

Предатель весь дрожал. Зубы его забарабанили. Он пробормотал придушенным голосом:

— Смилуйтесь, братцы!

— Иди, подлый!

Бавельчик не хотел идти, но приклады партизан придали ему охоты!

Никто предателя не защищал, все молчали. Партизаны скрылись с Бавельчиком между деревьями. Костер весело горел. Проснулись дети и начали резвиться у огня. Они уже не боялись шуметь и шалить: старшие теперь не запрещали.

Спустя несколько минут хвойник содрогнулся от оглушительного выстрела. Отовсюду покатилось эхо. Все вскочили со своих мест. Старые женщины стали креститься. Дети перепугались, некоторые заплакали..

— Бавельчик получил по заслугам, — глухо промолвил дед и спокойно задымил трубкой.

Глаза его точно васильки во ржи. А над ними из-под рваного картузика волосы — белокурыми ржаными колосками… Это Филиппок.

А еще рубашонка, штанишки на кем ситцевые, все в заплатах — в заплатах. Они бедняки. И хата вон там, за повалившимся плетнем, также в заплатах и также бедна. А меж ней и левадой — клочок огорода — курице ступить негде… Так это было, так и осталось. И есть еще где-то в степи кусок «панской» земли (когда началась революция — из комитета дали), и на ней сейчас колышется рожь и полоска яровой пшеницы. Колосьями тихо так: — ш… ш… Только вот жать придется ли? В округе немцы с гайдамаками насильничают, все отбирают обратно, возвращают к старому…

Вот к ним, в Михновку, вступили.

Филиппок с ребятами-пастухами видел все с бугра, на котором пасли. Сперва далеко-далеко, на дороге поднялась пыль. Всмотрелись, а это солдаты, колонна за колонной. Село в долине молчало. И вдруг зазвонил в испуге колокол, и под вербами разорвался снаряд, другой, еще… Заклокотало. Колонна тогда рассыпалась по степи и надвигалась цепь за цепью все ближе и ближе… Иногда цепь залегала на бугорке во ржи. И четко тогда строчили пулеметы и грохотали залпы. Снова подымались и двигались — двигались… Долго так. Но все же к вечеру подошли к экономии на краю села, до самых левад.

Вербы мешали ребятам видеть. Слышалось лишь, как раздался крик: A-а… а… — покатился по степи. Выстрелы затихли. Немного погодя стали греметь, то там, то здесь где-то в селе, потом за селом, потом — все дальше, дальше…

Филиппок печально вздохнул и сказал:

— Вот так, взяли немцы…

А Данило, его товарищ, молча взглянул на него и тоже вздохнул.

Поздно вечером ребята со скотом возвращались домой. В пыли медленно ехали на лошадях и молчали — загрустили. Разве кто-нибудь громко ругнет корову, которая забрела в пшеницу.

— А, чтоб ты сдохла!

Вишь, мало ей дороги.

И кнутом щелк-щелк… Потом снова молчание.

По обеим сторонам дороги с тихим шумом плескались зеленые волны хлебов, плыли, плыли… даже у забора экономии плескались, у ветряной мельницы, у бедных хат.

Когда проезжали мимо экономии, Филиппок первый увидел фигуру в синем, в воротах, а во дворе — повозки и людскую суету.

Сказал ребятам:

— Гляди, — немцы.

Те взглянули и притихли. А как отъехали — кто-то сказал:

— Это контрибуцию требовать. Вон в Песках уж было так. Расстреляли многих, отобрали все. Это чтоб, значит, экономию восстановить.

Глаза Филиппка сразу блеснули.

— Ну, черта с два, — бросил он и вызывающе поднял голову. — Пусть попробуют. Вон Грицько с партизанами забегал позапрошлой ночью, говорил: — Мы как погоним их, так они только у самой Ирмании оглянутся.

А все же отчего-то нахмурился. Отыскал глазами свою Лыску (это корова их) и с жалостью приласкал ее взглядом: «Может быть, и тебя отберут». В прошлом году еще телкой дали им ее из комитета, из стад экономии. А теперь, может быть, назад отберут. На улице всю дорогу молчал. И ребята молчали. Тревожно прислушивались, как металось встревоженное село. На всех концах лаяли собаки. По улице протопал разъезд — исчез в степи… А люди в сумерках неслышно сновали по огородам, в соломе прятались. Где-то болезненный крик тревожил ночь — били кого-то, и плакала женщина, дети…

У Филиппка даже в груди похолодело. И когда свернули за угол, откуда уже была видна их хата, торопливо взглянул туда — света в хате еще не было. Маленькими окошечками убогая хата смотрела на улицу и притаилась. И во дворе тихо так.

Подъехав к воротам, мальчик спрыгнул с лошади, и открыл их. А когда поставил лошадь в стойло, а корову к яслям привязал, из избы с подойником вышла мать и молчаливо подошла к корове. Филиппок также молча стоял и отгонял теленка, пока мать доила. Только, когда уже окончила и грустно погладила корову, сказал тихо:

— И чего вы, мама? Может быть, еще и не возьмут. Мать печально взглянула на сына и вздохнула:

— Эх, где там не возьмут.

А немного погодя, уже повернувши к хате, добавила: — Еще хоть бы это только. А то Грицько в партизанах. А за это — ой, как у них строго…

Тихо пошла к хате. А Филиппок за нею — тихо, как тень.

В избе темно. У печки сидело несколько «дядьков», они дымили папиросами, о чем-то тихо беседуя. Когда скрипнула дверь, умолкли было сразу, но увидев своих, успокоились и снова начали.