Огни Новороссийска
(Повести, рассказы, очерки) - Борзенко Сергей Александрович - Страница 53

К Белякову пришел Мовшович, в сумке у него лежали политдонесения из всех частей.

— Вот хорошо, что я тебя увидел, на вот, читай, — он подал мне листок бумаги, на котором было написано:

«Из сегодняшней газеты мы узнали, что в десанте находится корреспондент. Он, видимо, вчера был на правом фланге и описал их действия. Но ведь и мы на левом тоже воевали. Наши бойцы очень просят — если тов. Аксенов еще живой, пускай приходит к нам и опишет наш героизм».

— Сходи к ним, старик. Там у них тихо, ты ведь сам видел, что весь удар фашисты наносят по нашему правому крылу.

Я пошел. Но так как в первый день у гитлеровцев на правом фланге ничего не вышло, они на второй день нанесли удар по левому флангу.

В десять часов пошли в атаку пехота и танки врага.

За полчаса до боя бойцам принесли сброшенные самолетом листовки — обращение Военного совета армии. Политработники на полях обращения приписали последние сообщения Совинформбюро. Все это подымало дух бойцов, вдохновляло их на подвиги.

Двенадцати танкам удалось прорваться сквозь наши боевые порядки. Они с грохотом прошли через окопы, раздавив несколько человек. Но вражеская пехота поотстала от машин, ее отсекли и заставили залечь. Так была сорвана первая атака гитлеровцев. Мы принудили их все начинать сначала.

Я видел, как прошел «фердинанд» и раненный в ноги боец, приподнявшись на локте, швырнул сзади в него гранату, силясь попасть в отверстие для выбрасывания стреляных гильз, находящееся позади. Первая граната разорвалась на броне, не причинив вреда, но вторая попала в дыру, и самоходная пушка взорвалась. Танк, ползший за «фердинандом», наехал на смельчака гусеницами, уже давил ему ноги, но у него нашлись силы в последний момент сорвать чеку противотанковой гранаты и сунуть ее под ведущее колесо машины. Раздался взрыв, и танк завертелся на месте. Этот неизвестный солдат был человеком во всем значении этого великого слова.

За каждой отбитой атакой немедленно начиналась новая.

Как и в первый день, крепко помогала нам авиация и артиллерия Таманского полуострова. Тяжелые снаряды рвались среди танков, самолеты буквально косили атакующих врагов.

После того как первая попытка отжать нас от моря ударами с флангов провалилась, фашисты сделали отчаянное усилие прорваться в стык между частями, расколоть нашу оборону надвое, но Гладков ждал этого. Бойцы встретили гитлеровцев убийственным огнем. К концу дня, сами неоднократно переходя в контратаки, десантники отбили четырнадцать вражеских атак.

Красноармеец Цховребов ворвался в окоп, застрелил четырех фашистов и, будучи сам ранен, пятого зарубил лопатой.

Я отправился разыскивать Цховребова и нашел его на операционном столе в санбате, помещавшемся в разбитой школе. Операция уже была закончена, но разорвавшийся вблизи снаряд снова ранил героя, который лишь крепко выругался при этом. Хирург, даже не удивившись, вновь принялся штопать живое тело человека, сцепившего зубы от боли, так как не было ни хлороформа, ни морфия.

В детстве мама рассказывала мне сказки о богатырях, глубоко запавшие в душу. Здесь я увидел их — это были советские солдаты.

К вечеру перед нашими боевыми порядками залег эсэсовский полк с оружием в руках, но это уже были не солдаты, а мертвецы.

Настала ночь. К берегу подошли немецкие катера, рассчитывавшие, что мы примем их за своих. Два катера успели причалить. Высадившиеся оккупанты сбились в кучу, стали кричать, чтобы их взяли обратно. Их перебили пулеметным огнем. Остальные суда, обстреляв поселок из крупнокалиберных пулеметов, ушли в море и там до рассвета вели бой с нашими катерами, не подпуская их к десанту.

Всю ночь при свете маленькой коптилки писал я корреспонденцию о дне втором. На полу в сене спал разведчик Виктор Котельников. Он храпел на весь подвал и дышал так, что пришлось подальше убрать коптилку, чтобы она не погасла. Эту корреспонденцию, посланную мной с раненым майором Кушниром, нашли среди его документов, когда тело майора волны вынесли на Таманский берег. Очевидно, он погиб на мотоботе, напоровшемся на мину. Корреспонденцию, доставленную мертвецом, отправили в редакцию, и она была напечатана.

На третий день боев я узнал, что в поселке есть жители — мать и дочь Мирошник — последние из некогда большой рыбацкой семьи. Пошел разыскивать их, но нашел не сразу.

В домах царил беспорядок. На столах валялась битая посуда, постели были разбросаны, всюду лежал пух. Видно, гитлеровцы подняли жителей внезапно, выгнали их, не дав собраться, грабили дома, вспарывали перины и подушки, искали в них ценности.

Мирошники встретили меня приветливо, угостили солеными помидорами, керченской сельдью и дождевой водой. С жадностью набросился я на воду, она показалась мне вкуснее всех напитков, которые приходилось когда-либо пить. В поселке не было пресной воды, и десантники утоляли жажду соленой и мутной влагой, от которой еще более хотелось пить. А здесь в пыльной бутыли, вытащенной из погреба, плескалась прозрачная и чистая вода, собранная по каплям в редкие дождливые дни. Я пил медленно, наслаждаясь каждым глотком.

Девятнадцатого октября эсэсовцы начали поголовную эвакуацию населения из Крыма. Женщины спрятались в погребе и, таким образом, избежали рабства. Со слезами на глазах Екатерина Михайловна Мирошник рассказала, что в последних числах октября гестаповцы возле крепости Еникале расстреляли свыше четырнадцати тысяч женщин и детей — жителей Новороссийска и Таманского полуострова, наотрез отказавшихся идти в фашистскую неволю. Она рассказала о знаменитых катакомбах, отрытых несколько тысячелетий назад недалеко от Керчи, у Царева Кургана и Аджим-Ушкая. В этом огромном, раскинувшемся на десятки километров, подземном городе спасались от оккупантов тысячи советских патриотов. Их выкуривали газами, люди умирали, но не выходили.

Семь месяцев жили свыше тысячи подростков, детей и женщин под землей, без солнца и свежего воздуха. Воду собирали по каплям со стен. Все они умерли от голода — предпочли смерть рабству.

— Девушки-школьницы отказались ехать в Германию, их погрузили на баржу, вывезли в море и затопили. Вон их могила, — женщина показала рукой на мачту с реей, словно крест выглядывающей из воды.

Старая женщина передала слова немецкого офицера, жившего у нее на квартире и убитого в бою. Офицер этот цинично заявлял:

— Командующий войсками в Крыму, генерал Маттенклотт, скорее расстреляет сто тысяч человек местных жителей, чем даст Красной Армии их освободить.

Моряк Аверкин, выслушав женщину, воскликнул:

— Надо спешить освобождать наших близких!

Надо спешить! Мне кажется, это одно из главных требований войны.

Дослушать женщину не удалось. Налетели бомбардировщики, начали бомбить и обстреливать из пулеметов наш «пятачок». Женщины бросились в погреб. Разорвавшаяся во дворе бомба убила обеих. Похоронили их в братской могиле, словно солдат.

Весь день немецкие бомбардировщики не давали покоя. Я шел с Беляковым в морской батальон, и они заставили нас целый час лежать в противотанковом рву. Прижавшись к теневой стороне, Беляков рассказывал мне об Архангельске — своей родине, о том, как он рвался к Черному морю и как сейчас тоскует о беломорских берегах. Тринадцать лет Беляков прослужил в Красной Армии, командовал взводом, ротой, был начальником штаба батальона, которым сейчас командует. Лежа во рву, мы видели, как наш штурмовик «Ильюшин-2» пошел на лобовой таран и сбил атакующий его «мессершмитт». Оба самолета комком желтого пламени упали на нашу территорию.

Бойцы похоронили своих летчиков у моря и сложили над могилой памятник из белых известковых камней.

Имена летчиков — Борис Воловодов и Василий Быков. Оба коммунисты. Первый из города Куйбышева — ему посмертно присвоили звание Героя Советского Союза, второй — парторг эскадрильи, уроженец Ивановской области. Припоминаю, что о Воловодове был напечатан очерк Александра Ивича «Небо Севастополя».

Третий день прошел в атаках танков и пехоты. Во время одной из атак, когда танки подошли к домикам поселка на нашем левом фланге, мне пришлось быть на командном пункте командира дивизии. Его исключительная выдержка и хладнокровие передаются всем окружающим командирам и бойцам.