Огни Новороссийска
(Повести, рассказы, очерки) - Борзенко Сергей Александрович - Страница 12

Подойдя к выстроившемуся батальону, мы увидели неглубокую яму-могилу, на краю которой стоял молодой солдат без пилотки и ремня, со связанными за спиной руками.

— Что здесь происходит? — нахмурился комиссар.

— Да вот труса надо расстрелять перед строем, по приговору трибунала… В бою потерял винтовку, — нехотя доложил командир батальона.

Осужденный с надеждой посмотрел в глаза комиссара, увидел в них человеческое сочувствие, умоляющим голосом попросил:

— Не убивайте меня, я хорошо на гармошке играю… Бойцов веселить буду.

Куранов взглянул на замерший батальон. Все с надеждой смотрели на него, красноармейцам было жаль проштрафившегося товарища, стоявшего над черной ямой.

— Пойдешь в бой, отнимешь у фашиста винтовку? — спросил комиссар осужденного.

— Да, да, отниму, — залепетал тот.

— Развяжите ему руки, — приказал Куранов красноармейцам, неподвижно стоявшим с винтовками у могилы, и те поспешно принялись развязывать веревку.

Раздался один общий вздох облегчения, и батальон без команды встал «вольно».

— Вы не имеете права… Вы ответите за произвол! — крикнул Куранову маленький ростом дивизионный прокурор.

— Я комиссар дивизии и буду делать все, что способствует победе над врагом… Ведите батальон! — приказал Куранов комбату.

— Родная мать и высоко замахивается, да не больно бьет, — произнес кто-то в строю.

Побатальонно полк двинулся в указанном направлении. Солдаты шли в скатках с противогазами, пояса оттягивали гранаты и подсумки со сто двадцатью патронами, зажатыми в обоймы.

Предутренний туман клубился над лесами и полями, по которым шагали красноармейцы, вымоченные росой по пояс. Полил не по-летнему мелкий, словно просеянный сквозь сито сеянец-дождь, и все скрылось в мутной его пелене. Прошли километров шесть, и перед нами открылся город, заштрихованный дождем. Я бывал в этом городе, знал расположение его улиц, посоветовал командиру полка, как добраться до центра.

Дождь перестал. Поднялось солнце, золотые лучи его как бы сделали моложе высокие пирамидальные тополи и белые опрятные улицы.

Началось наступление. Батальоны стремительно пошли с трех сторон на город, видневшийся километрах в двух.

— За Родину! — кричали красноармейцы, поглядывая на Куранова. Сознание того, что комиссар был вместе с ними, шел в первых рядах, бодрило и успокаивало.

Мы, человек двадцать — КП полка — шли в центре. Это был какой-то странный КП, не связанный с батальонами ни одним проводом. Такой КП не способен был руководить боем и в лучшем случае мог действовать как неполный взвод.

Миновали большое обезлюдевшее село Адамовы хутора, поле с несжатой рожью, спустились в болотистую долину, поднялись на холм, перекопанный по гребню пустой траншеей. От нее начинался скат вниз, ровная поляна и небольшой подъем к городу.

Справа и слева, километра за полтора от нас, батальоны, развернувшись, пошли в атаку. Видно было, как красноармейцы, ворвавшись в город, скрывались за белыми домиками. Там тарахтели пулеметные очереди, рвались гранаты, одиночные выстрелы терялись в возбуждающем шуме боя. У траншеи на холме, словно предупреждая, что дальше идти опасно, нас встретили первые пули, взвизгивающие над головой.

Я подумал, что КП не следовало бы продвигаться дальше, — но, побоявшись, что обо мне плохо подумают — смолчал.

— За мной! — крикнул Куранов и побежал вниз с холма, загорелый и белозубый, с непокрытой головой, с редким в то время автоматом в руках.

Мы побежали за ним. Миновали крестьянскую хату с огромным замком на дверях. Из чердака хаты в спины нам полоснул пулемет, свалил какого-то беднягу. Фашистские автоматы стреляли из садов слева. Пули засвистели над головами. КП полка с ходу залег во рву, поросшем ромашкой. Никто на КП не знал, что делают сейчас батальоны.

— Где же связисты? — спросил Куранов, только сейчас заметив отсутствие всякой связи.

Огонь все усиливался. Стреляли с расстояния семидесяти метров, не больше. По нашей группе стали бить минометы, несколько мин разорвалось в саду, из которого палили вражеские пулеметы. Тогда из сада в нашу сторону взлетела зеленая ракета, и мины стали рваться ближе. Идти дальше было невозможно. Наша группа оказалась в центре боя и обстреливалась в лоб справа и слева. Вокруг сыпался свинцовый дождь. Земля закипала под пулями.

— Наши отступают! — крикнул кто-то паническим голосом.

Оглянувшись, мы увидели, что все три наших батальона беспорядочно отходят под неприятельским огнем и подымаются километра за полтора от нас на холмы, поросшие лесом.

КП остался в одиночестве. Вокруг рвались мины. Появился самолет-корректировщик, снизился, высмотрел нас и сбросил над нами огненный шар. Мины стали ложиться совсем близко. Каждую минуту нашу группу могли окружить. Появились раненые и убитые.

Самолет продолжал кружиться.

— Капнет сейчас валерьянки. Сразу всех успокоит. Трех капель на все КП хватит.

Кто это сказал? Но в словах прозвучала насмешка и над самолетом, и над фашистами, и над глупым положением, в котором мы очутились.

Фашисты были повсюду. В расстегнутых куртках с засученными рукавами, с касками на головах наступали они во весь рост, без перебежек. Очевидно, младшим офицерам легче так управлять атакой — все солдаты у них на виду.

На рукавах фашистских курток виднелись вышитые белые черепа и кости — перед нами была не рядовая часть, а фашистская гвардия.

— Этих вгоним в землю, следующие будут пожиже, позеленей, — сказал Куранов.

Гитлеровцы стреляли с ходу, не целясь, длинными очередями.

В нашей канаве лежали строевые офицеры, но все они с надеждой всматривались в выражение лица комиссара.

— Выйти отсюда нельзя… Нам остается умереть, как подобает большевикам! — просто и спокойно сказал комиссар.

Молоденький офицер приложил к своему виску пистолет и выстрелил, второй, постарше, срывал с петлиц цепкие, как репьи, зеленые кубики.

Адельгейм, укрывшись за кустом полыни, не целясь стрелял из пистолета. Несколько автоматных пуль чиркнуло о его новенькую каску, оставив на ней медные росчерки. Бледное лицо его было спокойно, курчавые волосы вспотели, прилипли ко лбу.

— Гранатами их! — закричал командир полка. Пуля ударила ему в грудь, и он зашептал: «Мама, мама, мама!»

Я поднялся в канаве во весь рост — так было удобнее швырнуть гранату — увидел фашистов, отличил среди солдат офицера с парабеллумом в руке; твердая расстегнутая кобура висела у него на левой половине живота. Размахнувшись, изо всей силы швырнул гранату под ноги офицеру и упал. Пять или шесть человек тоже бросили гранаты. Когда я поднялся со- второй гранатой, фашисты залегли.

— Попробуем все же прорваться… Ведь мы вооружены, — робея, предложил я.

— Каким образом?

— Поведем все сразу огонь и будем выбегать группами, по три человека… Важно перебежать поляну.

— Если меня ранят, прошу, как друга, пристрели… Не хочу живым попадаться в руки гестаповцев, — просил меня Адельгейм.

Решили отходить группами по три человека по совершенно открытому простреливаемому месту. У нас было четыре дегтяревских ручных пулемета с круглыми дисками.

— Огонь! Залпами! — скомандовал Куранов.

Повели огонь из пулеметов и револьверов, и три наших товарища, сбросив сапоги, из которых вывалились ложки, побежали — самое трудное было решиться бежать. Двое сразу были убиты, один добрался до гребня холма, скрылся в траншее и повел оттуда фланкирующий огонь из автомата.

Будь что будет, — кладу пилотку за пазуху, чтобы не потерять. Пилотка мне не нравится — какое-то издевательство над мужским достоинством, но она, видимо, приспособлена для ношения под каской. Каски у меня нет.

Наган, зажатый в руке, становится мокрым, я весь обливаюсь холодным потом. Бежал я в третьей группе, падая через каждые пятнадцать шагов, откатывался с места падения, стремительно вскакивал, снова бежал и падал. Сердце билось у горла, мешало дышать. В нашей группе на поляне убили старшего политрука, фамилии которого я не знал.