Дороги скорби (СИ) - Серяков Павел - Страница 13

2

Он брёл сквозь непроглядную завесу дождя, не разбирая пути, не разжимая рукоять клинка с причудливой гравировкой. Он падал, и лужи окрашивались в алый. Без надежды на спасение, без желания сдаваться. Он огляделся по сторонам, и его тонкий слух уловил звон шутовских бубенцов. Кровь и не думала останавливаться. — Ну, братцы, — он натужно улыбнулся и отнял руку от вспоротого живота, — вы не знаете, с кем связались. Безмолвный город замер в ожидании очередной смерти. Дождь душил тусклое свечение фонарей. — Вы можете запугать Гнездовье! — его голос сорвался на крик, когда он увидел, как тени выползают из подворотен и воздух вновь наполняется свечением тысячи золотых песчинок. — Вы можете запугать хоть диавола, но вам не запугать Псарню!!! Псарня учит бояться, но сама не умеет! Ясно вам, курвины дети?! Тени обретали очертания ряженых в шутовские одежды тварей. Блестели обитые сталью дубинки. Сквозь непроницаемую стену дождя он разглядел тусклый огонёк и сообразил, что в этот роковой час он не одинок. На чердаке ювелирной лавки некто зажег свечу, и только понимание ситуации и помогло несчастному побороть желание отступить. Он зло сплюнул. Преследователи не спешили завершить начатое, но медленно сужали вокруг своей добычи кольцо. Путь в лавку ювелира ещё не был отрезан. Ему показалось, нет, он был готов поклясться — в замке провернулся ключ и дверь слегка приоткрылась. — Прячься, — прорычал он, — прячься!!! Запри дверь, ты нужен мне живым!!! — И дверь тут же захлопнулась. Свеча на чердаке погасла. Войцех, а именно так звали этого человека, истратив последние силы на крик, упал на брусчатку. Сабля стала слишком тяжела для него и с характерным звуком упала в багряную лужу дождевой воды. — За меня отомстят, — произнёс он. — Вы умоетесь в крови. Времени оставалось все меньше. Выхватив короткий кривой нож из скрытых под поясом ножен, он быстрым движением засучил рукав изодранной в бою куртки и вырезал на запястье одну закорючку, потом еще одну чуть ниже первой и четыре вертикальные линии. А после выудил из нагрудного кармана скомканный клочок ткани и кое-как проглотил. Твари в шутовских одеждах обступили его. Замерли, будто ожидая команды. Он проглотил клок ткани через силу. И, поднявшись с земли, дважды коснулся щеки лезвием. — Войцех, мальчик мой, — насмешливый голос привёл шутов в движение, — ты первый, кому получилось сбежать из Ржавой Ямы. Я впечатлён. — Отсчитывай дни, Кухар, — Войцех поднялся и, пошатываясь на ватных ногах, выставил перед собой нож, — наслаждайся последними деньками. Удар обитой сталью дубины пришёлся сзади и стал первым среди града ударов, оборвавших жизнь наёмника из златоградской артели. К утру дождь иссяк и серое предрассветное небо нависло над Врановым краем траурным саваном по человеку, чья смерть стала началом конца одного из самых страшных явлений, когда-либо существовавших в Гриммштайне.

3

Каждый, мимо кого проезжал сей всадник, смотрел на оного с интересом. Всякий видел, сколько оружия имеет при себе человек в плотно застегнутой кожаной куртке. За голенищем сапога сидел, ожидая своего часа, нож, в скрытых ножнах под поясом замер кривой нож для снятия шкур. В повидавших виды ножнах отдыхал исенмарский боевой нож, именуемый за Седым морем скрамасаксом. Несведущий человек мог бы решить, что он собрался на войну, и отчасти был бы прав; жаль, несведущих в этом вопросе в Гриммштайне набралось бы от силы человек десять. На кожаной куртке красовалась нашивка цеха — ощерившаяся собачья морда — знак принадлежности к Златоградской Псарне. Его звали Иво, и в профессии за ним закрепилось прозвище — Гончая. Он принадлежал к той редкой породе людей, которая не кичится собственными заслугами, не задирает нос и уж тем более не бросает слов на ветер. Однажды прославленный в Гриммштайне поэт Ян Снегирь сказал: — За людьми из Псарни ходят две дамы: баронесса фон Тишина и герцогиня фон Смерть. Не дай вам Бог составить им компанию. Гончая Иво брался за самые сложные заказы, а исполняемые им убийства можно было бы приравнять к искусству, ибо ни разу его не ловили за руку. Для заказчиков он оставался тенью, а для глаз большинства жертв не существовал и вовсе. Он слез с коня, коего нарек Рудольфом в честь ныне здравствующего короля Гриммштайна. Огляделся по сторонам и, дожевав яблоко, бросил огрызок с моста. Плеск воды, пение прачек, вышедших на песчаный берег Стремнины. Над камышами летали стрекозы, мыльная пена неслась по течению, а над головой наёмника нависло пронзительно-синее небо. «Будет гроза, — решил Псарь, — конец лета в этих краях богат на грозы и проливные дожди…» Рудольф ударил о брусчатку копытом, захрапел и не без тревоги поглядел сперва на ездока, а после на крепостной вал Гнездовья. — Терпение, — бросил Иво и, запустив руку в сумку, прилаженную к седлу, достал дорожную грамоту и контракт на работу в Гнездовье. Аккуратно сложил документы и, расшнуровав куртку, убрал листы пергамента за пазуху. Немного подумав, он ещё раз залез в сумку и протянул коню яблоко: — Жуй. Легкий, едва ощутимый ветерок колыхал флаги о вороне на синем поле.

4

Жара делалась невыносимой. Стражник у городских ворот жадно пил воду и всей своей солдатской душой мечтал поскорее сдать пост, получить нагоняй от сотника и улизнуть из казармы. То был молодой парень шестнадцати лет, и, несмотря на то, что сейчас он был самым младшим в карауле, какой ни то жизненный опыт за его плечами имелся, во всяком случае, он сам так считал. — Хаган, — прогремел голос десятника, и Хаган тяжело вздохнул. — Щачло небитое, ты куда пропал?! — Я здесь, ваше благородие, — произнес парень и, повесив черпак на кадку, вбежал в темное караульное помещение. — Звали? — Звал, дрянь ты такая, — грозно процедил десятник, смакуя слова так, словно его рот был наполнен медом, но никак не гнилыми зубами. — За то, что ты уклоняешься от несения службы, я должен наказать тебя по всей строгости устава. Хаган огляделся по сторонам. Гнусные ухмылки на лицах сослуживцев дали понять, о каком наказании пойдет речь. — Может, для острастки парня следует хорошенько высечь? — предложил Лукаш. — Может, взять его за жабры — и к сотнику? Лукаш, как выражался покойный отец Хагана, был великовозрастным идиотом. Отец не рекомендовал пререкаться с подобными людьми. Парень внимательно относился к советам старших и уж тем более почитал советы почившего родителя, к тому же на тренировках он неоднократно колотил болтуна. Сейчас же Хаган отвел глаза в сторону и ради скорейшего разрешения ситуации принял виноватый вид. Он не стал оправдываться, понимая, что не виноват. Кто-то из сослуживцев барабанил по каскам пальцами, кто-то, скрестив руки на груди, выжидал. Несколько человек спали. Ситуация вкупе с духотой давила на нервы. — Да не боись, — выдавил из себя Лукаш, понимая, что его провокация не удалась. — Руди тертый десятник и примет справедливое решение. Дозорный со стены прокричал что-то о приближающемся всаднике. Реакции не последовало никакой; в данный момент караул был занят решением более важного вопроса. — Ты, парень, конечно, виноватый, — Руди начал издалека, но замолк, обдумывая свои дальнейшие слова. Десятник любил напустить на себя важный вид и, несмотря на то, что перед сотником Эбнером имел, как правило, вид бледный, начал травить свою любимую байку: — Мы с моим давним другом Эбнером давно присматриваемся к тебе. Ты часто путаешь кислое с круглым, и вот-вот терпение Эба подойдет к концу. «Интересно, что бы на все это сказал Эбнер? — подумал и проглотил смешок Хаган. — Наверное, отправил бы этого дурака вычищать отхожие места». Со стены снова прокричали, на сей раз громче и настойчивее. Реакции не последовало. — Я не хочу, чтоб Эба спускал на тебя всех собак. Ты еще молод. — И глуп, — согласился Лукаш. — Дьявольски глуп. Как баран. — Но я даю тебе шанс все искупить, — Руди погрозил пальцем. — Но смотри, чтоб это было в последний раз! — Гады! — не выдержал дозорный. — Почему на въезде никого?! Вы хотите, чтоб Эбнер пришел и сам проверил пришельца?! Руди вскочил с лавки и, уставившись в крохотное окно, глядел на пустые ворота. — А какого ляда там нет никого?! — прорычал он. — Лукаш и Хрода должны дежурить, их черед, — произнес Хаган. — Я сдал им пост и ушел попить воды. — Сопляк! — глаза Лукаша полыхнули яростью. — Ты брешешь! — Ты допрыгаешься! — Руди пристально поглядел на парня, перевел взгляд на Хрода. — И вы тоже допрыгаетесь! Милош, Хаган, живо! — Но ведь сопляк… — начал Милош и, поймав на себе гневный взгляд, осекся: — Есть на ворота!